Сны чужие

Он с трудом удержался, чтобы не ударить кулаком фэйюра, вновь смотрящего на него снизу вверх. Тоска, стынущая в его глазах, остановила уже занесенную руку. А ведь во сне (если это был сон) ему все‑таки удалось. Хоть на миг ‑ но получилось… А что, если…

Ощущения ещё были свежи в памяти. Олег попытался расслабиться и вернуть это чувство из видения, эту безумную надежду, эту странную уверенность в том, что всё получится. Нелепость? Пускай!… Пусть этот шанс был насквозь призрачным, всё же это был шанс !… Не на возвращение, нет, но хотя бы на взгляд… один единственный взгляд на забытую в этом мире мечту. Всего один взгляд в глаза и одно единственное слово: "Прощай". То слово, что он не успел, не смог произнести, уходя. То слово, что он остался должен… Потом ‑ плевать, потом хоть обеими ногами в Яму, хоть вприпрыжку по краю Мироздания. Потом… он будет готов …

Нет, не выходило ‑ не расплывалось изображение в воде, не смешивались краски и черты, не выплавлялось из нынешнего ‑ прежнее. Фэйюр все так же смотрел на него снизу вверх и в глазах его таяла сосулькой под весенним солнцем надежда.

Тогда он закрыл глаза и начал "рисовать" свой прежний облик мысленно, вспоминая каждую деталь своего человеческого лица, каждую мелочь, вплоть до крошечной родинки возле правого уха и вечно сбивающейся на лоб непослушной прядки жестких волос. Боже мой, как давно это было!… То, что прежде казалось таким привычным, обыкновенным, сейчас приходилось вытягивать из памяти, как жилы из плоти, с болью и кровью… узкая складка на правой щеке… характерный прищур глаз… Как скульптор лепит бюст, как художник рисует портрет… Им проще, скульптору и художнику, у них есть натура, живой образец, а у него ‑ только осколки воспоминаний о собственном отражении в зеркале, о фотографиях, о видеосъёмке с выпускного вечера… Нос… губы… изгибы скул… Какие у него были глаза? Кажется, карие… А волосы? Темные… темно‑каштановые… Складка на щеке… родинка… да, помню ‑ возле уха… нос прямой… губы узкие…

Олег открыл глаза… Моргнул… сердце встрепенулось в груди и пошло в пляс, отбивая чечётку ‑ судорожную, нервную. Медленно, очень медленно он поднялся с колен. У его ног слабо колыхалось отражение барска с человеческим лицом. Чувство абсурдности происходящего не оставляло, постепенно превращаясь в убеждённость: "Я либо свихнулся, либо у меня действительно получилось … но что делать с остальным телом? С одеждой? С оружием?…"

Улыбка вышла несколько кривоватой, но это была именно улыбка. А секунду спустя ему уже стало по‑настоящему весело. В сравнении с только что сделанным, все прочие вопросы казались сейчас не стоящими медного цирха.

* * *

Батон был чёрствым. Хоть сколько верти в руках, щупай через хрустящий целлофан упаковки и морщись с досадой ‑ мягче он от этого не станет. Ну, не идти же за целый квартал в булочную из‑за какого‑то паршивого батона… Да ляд с ним, сгодится и чёрствый.

На кассе Башкирцев лишь скривился от раздражения, отсчитывая деньги за несвежий хлеб, молоко и банку кофе. Поколебавшись, прихватил пачку сигарет. Дома еще оставалось несколько штук, но настроение было ни к черту, а под такое настроение всегда хотелось курить.

Нужно сказать, в последнее время настроение вообще не блистало. Работа надоела ‑ хоть вешайся, а до отпуска ещё три недели. Три бесконечных недели дрязг с начальником‑самодуром и с этой идиоткой Сухановой, которую назначили менеджером в отдел за что угодно, только не за умение работать головой.

Зойка тоже надоела, но от неё отвязаться ещё труднее, чем от начальства. Работу можно было бы бросить, квартиру Жени выгодно сдать и пару месяцев просто отдохнуть, потом устроиться в какое‑нибудь местечко попристижнее… может быть даже машину купить новую… Эх, всё ж таки одному было бы сейчас на‑амного лучше жить… А ещё лучше бы ‑ с Женей. С ней жилось как‑то проще и спокойнее. Даже с мальчишкой можно было мириться, хоть и терпели они друг друга всегда с трудом. Зато Женя всегда ощущалась как надежная спина, к ней хотелось возвращаться с опостылевшей работы, ей можно было выговориться, "спустить пар", с ней можно было забыть о домашних хлопотах, да и готовила она шикарно, что и говорить.

Все‑таки жизнь ‑ дерьмовая штука. Что имеем ‑ не храним, потерявши ‑ плачем. Сам, своими руками угробил собственную спокойную жизнь, вдребезги расклошматил о гружёный песком "Камаз". Благо хоть сам ещё жив остался тогда… А что обрел взамен? Зою с её претензиями? Полугодичный геморрой с оформлением и переоформлением документов на жилплощадь? Ссоры и склоки, от которых теперь не к кому бежать? Впрочем, от одного он всё же сбежал… вернее, от одной. Психанул, хлопнул дверью и перебрался в дом, от которого за эти месяцы уже порядком успел отвыкнуть. Отсюда до работы лишних четверть часа дороги, но добро бы только в дороге дело было.

Первые ночи спал совсем уж скверно, все мерещились шорохи в гостиной и снился Олег с распоротой грудиной и широко открытыми живыми глазами. Вздрагивал, просыпался, иной раз и пятьдесят грамм опрокидывал, чтобы нервишки успокоить. Через неделю, вроде, привык. А сейчас, когда к концу подходила вторая неделя, желание плюнуть на обиды и ехать мириться к Зое вовсе поутихло. Нет уж, пускай баба сама приезжает кланяться. Хотя, вон, звонит уже, спрашивает долго ли ещё намерен дурака валять. А и пускай звонит, он характер выдержит ‑ это полезно.

Но жизнь ‑ всё равно дрянь. Сплошные проблемы, нервотрёпка и мрак. Одно к одному… Ещё и хлеб этот чёрствый…

Ключ скрипнул, проворачиваясь в замке, он вошел в прихожую, повесил сумку на ручку двери и, уже стягивая ботинки, брезгливо поморщился. Что за запах? То ли потом тянет, то ли мокрой псиной… Потом до Башкирцева вдруг дошло и он так и замер посреди прихожей с одним снятым ботинком в руке. Пахло не от соседей, неприятный запах витал в самой квартире. А ещё ‑ шум с улицы доносился слишком уж отчетливо для закрытых окон. Опасаясь дождя, он всегда тщательно закрывал окна, прежде чем уйти на работу. А сейчас, похоже, все окна в доме были распахнуты настежь. И ещё… в гостиной кто‑то был.

На деревянных ногах Башкирцев вошел в комнату. Закат за окном бросил на стены и потолок сквозь тонкий узорчатый тюль пламенно‑рыжие сполохи. На этом огненном фоне сидящая в кресле фигура показалась ему почти черной. Словно обугленной.

‑ Здравствуй, Артем Петрович, ‑ голос был хрипловат и слова звучали странно, неуверенно как‑то и ломко, словно произносящий их давно уже ни с кем не разговаривал, но, тем не менее, от звука этого голоса Башкирцева пробил холодный пот.

‑ Ну, что застыл на пороге? ‑ продолжил, между тем, не дождавшись ответа, сидящий в кресле. ‑ Раз уж пришел, закрой дверь.

‑ К‑кто?! ‑ вместо осмысленного вопроса прозвучало нечто, более похожее на воронье карканье.

‑ Дверь закрой, ‑ повторил пришелец, ‑ и разуйся. Поговорим.

У самого порога в голову пришла спасительная мысль: выскочить в коридор и бежать прочь. Если громко кричать, соседи вряд ли выйдут, но авось вызовут милицию. Пока этот встанет из кресла, пока бросится следом… "Не успеешь, ‑ шепнуло внутри холодно и бесцветно, ‑ ничего ты не успеешь." Он медленно запер дверь и долго снимал второй ботинок. Руки дрожали.

‑ Не трясись, не съем. Падалью не питаюсь.

Закат успел слегка поблекнуть и теперь нежданного визитера можно было разглядеть без труда. Из холода Башкирцева бросило в жар. Он, неожиданно для самого себя, вскинул руку и судорожно перекрестился.

‑ Ты ведь неверующий, Петрович, ‑ с насмешкой заметил призрак. ‑ Так что у тебя вряд ли получится. Ты уж извини, я тут покопался в шкафах, кое‑что из своих вещей нашёл. Вот, к примеру, халат этот. Если бы ты только знал какое это блаженство ‑ банальный горячий душ. Это можно понять только лишившись его, честное слово.