Страница 52 из 106
— Расстреляли его? — спросила Жамал.
— Нет, кажется, отправили на Большую землю, он какими-то сведениями располагал. Но до этого заставили его еще раз сходить к тому ручью в условленный час. Ну и, конечно, прихватили там всех пятерых немцев.
— А-а, теперь я вспомнила про эту ловушку, — сказала Жамал. — Но ты так интересно рассказывала, будто из книжки какой вычитала.
— Да, рассказывать-то интересно, — согласилась Тамара. — А вот если сами в такое положение попадем…
Женщины замолчали. Постепенно все больше давала о себе знать усталость. Лес молчал.
— Скоро начнет светать, — вздохнув, сказала Тамара. Она приостановилась, показала на яркую звезду.
— По-нашему называется Шолпан, — сказала Жамал.
— А по-нашему — Венера. Вернее, не по-нашему, а по-латыни… А может быть, по-гречески… Нет, наверное, все-таки Венера по-гречески — Афродита. Знаешь, Жамал, — продолжала раздумчиво говорить Тамара, — я иногда ловлю себя на мысли о том, что многое стала забывать из того, что знала. Иногда с опаской думаю, а смогу ли я учительствовать как прежде? Сколько будет тянуться эта проклятая война?..
Постепенно неровный, очерченный вершинами деревьев клок неба над головой стал светлеть. Стали оживать птичьи голоса. Партизанки свернули с тропы и углубились в чащу в поисках укромного места, где бы они смогли провести весь день, не боясь быть обнаруженными.
Неожиданно они наткнулись на хорошо утоптанную тропинку и, пройдя по ней шагов двадцать-тридцать, возле сухого лысого бугра увидели родник, бурливый и неспокойный. Вода в нем, вырываясь из-под земли, булькала, словно в кипящем котле. Женщины умылись ледяной водой, напились, наполнили фляжки и опять полезли в самую чащобу, подальше от тропинки, от родника.
— У нас говорят: где вода, там жизнь, — проговорила Жамал. — Родник притягивает к себе, как бы нам не встретить кого не надо.
— Да, береженого бог бережет, — отозвалась Тамара.
Они выбрали место для отдыха в густом непролазном кустарнике и укрылись в нем так, что если и пройдет кто в двух шагах, то ничего не заметит.
Проснулись они далеко после полудня, когда солнце стало уже клониться к закату. Решили вновь сходить к знакомому уже роднику, возле сухого бугра, чтобы набрать воды в котелок.
Однако днем идти туда было гораздо опаснее, чем глубокой ночью. Не случайно вела туда тропинка: видно, это место знают не только лесные жители, но, возможно, и фашисты, а уж полицаи наверняка.
Тихонько пробираясь к роднику, они издали заметили впереди тоненькую струйку сизого дыма.
— Кто-то есть, — проговорила Тамара, машинально удерживая подругу за руку.
— А может быть, просто догорает ночной костер? — усомнилась Жамал. — Давай подберемся поближе. Если фрицы, то нам придется уходить, не дожидаясь темноты…
Они пошли на дымок костра с той стороны, куда этот дымок клонило воздушным течением, — с подветренной стороны подкрадываться безопаснее, звуки не так слышны.
У костра сидели двое фашистов. Чуть поодаль, под кряжистой сосной, дремали еще трое.
Сердца у женщин застучали, казалось, на весь лес. Они молча переглянулись, не в силах произнести ни звука. Да, собственно, не о чем было говорить, и так все ясно: еще бы мгновение — и они влипли.
Женщины поползли назад, держа автоматы наготове, и в последний момент увидели, как один из фрицев у костра быстро вскочил, вскинул автомат и выстрелил короткой очередью. Женщины замерли. В ответ тотчас раздалась очередь подлиннее, и Тамара узнала по звуку советский автомат ППШ. Трое фрицев, лежавших под сосной, вскочили, будто ужаленные змеей.
Под грохот перестрелки женщины опрометью бросились в чащу, подальше от места стычки.
Пройдя примерно с километр, они сели отдохнуть. Не представляло особого труда понять причины этой неожиданной стычки. Виной всему стал злополучный родник. В партизанских лесах нередки вот такие стычки с врагом, самые неожиданные, именно возле родников.
Удалившись на безопасное расстояние, женщины сели перекусить. Традиционный партизанский завтрак их состоял из куска ржаного хлеба, ломтя свиного сала и нескольких глотков родниковой воды из фляжки.
Теперь настала очередь Жамал рассказать что-нибудь интересное и тем самым заполнить время до сумерек.
— Только о чем-нибудь мирном, довоенном, — попросила Тамара. — Я никогда не бывала в ваших краях, расскажи, как вы там жили с Жилбеком.
Лицо Жамал погрустнело. Она не могла вспоминать о прошлом без грусти.
— Я тебе расскажу про родник, — согласилась Жамал, — только возле него не убивают, а наоборот, исцеляют…
Жамал часто вспоминала свою родную землю — Алтай, что лежит на востоке Казахстана. «Мой Алтай — это край-рай», — думала она и в редкие минуты одиночества тихонько напевала старинную песню этого края: «Отец родился у ваших подножий, горы, мать ставила юрту у ваших подножий, горы…» Иногда эти горы бывали алыми, как шелк, иногда желтыми, как золото, иногда синими, как море. А сколько там птиц! А какие красавцы-архары с тяжелыми завитыми рогами! Легкие лани, горбоносые лоси с ветвистыми рогами, лисицы рыжие и черно-бурые, зайцы белые и серые, белки, выдры. Жамал сама не раз слышала властный рев бурого медведя, а старики рассказывали о встречах с тигром…
Со склонов Алтая течет бурная река Бухтарма. Самое большое село на ее берегу — это Катон-Карагай. Если проехать от него примерно сто километров в сторону китайской границы, то попадешь к знаменитым Рахмановским ключам.
Почему они так называются и чем знамениты?
Много лет назад летним днем бывалый охотник по фамилии Рахманов вышел на заре поохотиться. Он бродил по лесу весь день, солнце стало уже клониться к закату, а Рахманов так и не встретил зверя. Огорченный неудачей, усталый охотник решает вернуться домой, хотя приходить ему домой с пустыми руками не хотелось. Но что поделаешь, и у прославленных охотников бывают дни без выстрела. Рахманов понуро брел по лесу, закинув ружье за спину, стволом вниз, и вдруг прямо перед собой на широкой поляне увидел оленя. Олень стоял на выступающем из земли куске скалы неподвижно, словно изваяние, и еле заметно шевелил губами, жуя жвачку. Рахманов подкрался ближе к зверю и поднял ружье, но олень, учуяв опасность, взбрыкнул копытами, вмиг сорвался со своего постамента и бросился в чащу. Рахманов все же успел нажать курок, и в лесу прогремел выстрел. Олень скрылся в чаще, и Рахманов только плюнул от горькой досады. Он редко промахивался, легко снимал птицу в лет, а вот сегодня промазал, вероятно от того, что устал, безотрадно бродя по лесу. Несколько мгновений Рахманов вслушивался в лесные шорохи, надеясь уловить по треску сучьев направление, куда мог побежать олень, не спеша подошел к выступающей скале, а затем машинально побрел по следу. И тут на траве, в том месте, где стеной поднимался густой кустарник и куда только что словно провалился олень, Рахманов увидел брызги свежей крови. «Так оно и должно быть, — подумал Рахманов, успокаиваясь, — не мог же я промазать с такого расстояния…» Однако тут же удовлетворение сменилось сожалением — такой олень, такой отличный экземпляр бредет где-то по лесу искалеченным. Как всякий настоящий охотник, Рахманов не переносил вида искалеченного зверя. Охотнику, с одной стороны, жаль зверя, а с другой — страдает профессиональное самолюбие. Пуля должна либо пролететь мимо, либо поразить сердце…
Охотничий азарт повел Рахманова по следу раненого зверя. Олень бежал ошалело, натыкаясь на деревья, на крупные валуны, торопясь, не тратил времени на обходные маневры, мчался через овраги и буераки. На песчаном берегу ручья он, запарившись, пил воду и оставил след. След налился кровью, и Рахманов определил, что пуля попала в правую переднюю ногу.
Наступили сумерки, преследование в темноте стало бесполезным, и Рахманов решил переночевать неподалеку от ручья, надеясь, что раненый зверь не сможет ночью далеко уйти, а утром охотник продолжит розыски. Только сейчас Рахманов заметил, что вся одежда на нем взмокла от пота. А ночи на Алтае студеные. Каким бы жарким ни выдался день, ночью все равно холодно. Пока он устраивал наскоро ночлег, заметно продрог, закутался в теплую бурку, быстро согрелся и скоро уснул как убитый.