Страница 61 из 112
— О, дочка нашего Щпатьевича! Це дило! Мне как
раз требуется шустрая дивчина —диспетчером.
— Вы невнимательно прочитали, товарищ начальник
цеха, — улыбнулась Наташа. — Там написано —
«ученица токаря».
Добрывечер залюбовался игрой ямочек на ее щеках.
— А це мы передилаем. Диспетчер—это ж
начальство!
— Нет, я хочу работать именно ученицей токаря,—
решительно отрезала Наташа, поправив рукой
падающую на лоб упрямую прядь волос.
Добрывечер удивленно присвистнул:
— Ого!
246
— Ага!— в тон ему ответила Наташа. И Добрывечер
и Чардьшцев громко расхохотались от этого милого, по-
детски простодушного ее озорства.
— И прошу поставить меня на ученье к Глебу Бак-
шаиову.
— А почему именно к Глебу? — спросил Добрыве^
чер, прищурясь. Наташа покраснела, но тут же, прогнав-
смущение, смело ответила:
— Глеб — лучший токарь.
— Вы видали? — спросил Добрывечер у Чардынце-
ва, как бы призывая его в свидетели. — Сначала сказала,
шо явилась в мое распоряжение, а теперь
распоряжается сама!
— Я думаю, что4 девушка права, — поддержал
Наташу Чардьшцев, — получить профессию необходимо. И
надо ей пойти навстречу.
Наташа с восхищением и благодарностью взглянула
на Чардынцева. Нет, этот дядька ей положительна
нравился. В нем виделось что-то большое, умное,
сердечное, такое, что заставляет верить ему, идти за
ним.
Добрывечер повернулся всем корпусом к Наташе:
— Ты знаешь, дивчина, сколько получает диспетчер,
а? Шестьсот карбованцев в месяц! Шестьсот! А ученицей
ты поначалу будешь получать карбованцев двести, да
разве только еще синие очи Глеба впридачу.
Наташа вскипела, сердито поджала губы.
— Ну, ну, — заторопился Добрывечер, заметив ее
негодование, — понимаю! Синие очи дороже
карбованцев.
«Ничего-то вы не понимаете!» — хотела ему крикнуть
Наташа, она уже уставила на него свои отчаянные,
цыганские глаза, но Добрывечер протянул ей пропуск и
примирительно сказал:
— Добре. Иди к Глебу. И нехай он тебя учит так,
шо'б ты в ученицах ее засиделась.
Наташа вся засветилась от радости и, поблагодарив,
вышла из кабинета.
— И вы — в ученики? — проницательно спросил
Добрывечер.
— И я, — ответил Чардьшцев.—До сих пор
заведовал парткабинетом.— Потом, взглянув на Добрьшечера,
улыбнулся: — Я знаю, что вы сейчас подумали: «Ну, кг
247
сидел бы в своем кабинете. Зачем людей отрывать от
работы!» Так?
— Так. Вы отгадыватель мыслей. Можно поступать
в цирк.
«Ого! Колется!» — заметил Чардынцев и быстро
ответил:
— Я решил поступить к вам.
— Тот же цирк, хотите вы сказать?
— Вы тоже отгадыватель мыслей.
— Цирк, верно! — с горечью вздохнул Добры-
&ечер. — Кем же вас поставить?
— Диспетчером, — ответил Чардыицев.
— Диспетчером? — удивился Добрьивечер. — А вы
знаете, якие качества должны быть у диспетчера?
Быстрые ноги, меткий глаз и широкое горло!
— Все это у меня есть, — улыбнулся Чардынцев.
Глава третья
В воскресенье Чардынцев направился домой к Добры-
вечеру. В комнате Ивана Григорьевича царил такой
беспорядок, что хозяин ее густо покраснел от неловкости.
Кровать была наубрана. На столе, рядом с
радиоприемником «Рекорд», на газете стояла черная от сажи
сковородка с остатками яичницы. На раскиданных
вокруг стола трех стульях валялась как попало брошенная
одежда. В простенке между окнами в<исел большой
портрет молодой женщины с тугой косой, обернутой вокруг
головы. Ее лицо показалось Чардынцеву знакомым.
— Здравствуй, Иван Григорьевич! Одиночествуешь?
— Оди-и-н... — протяжи-ю, будто простонав, ответил
Добрьивечер.
— Нехорошо одному быть, Иван Григорьевич.
Человек — животное общественное.
— По теории так... сам читал! А в жизни... иной
раз... усе летит вверх тормашками.
Чардынцев улыбнулся этому его украинскому
произношению — усе.
— Разве наша теория не в ладах с практикой?
— Не то я хотел сказать... Теория—главная ось
жизни... Знаю сам!.. Да ты в ней, в жизни-то...
случается... як вылетевший из станка болт.
248
— Надо поднять его и поставить на место, — сказал
Чардьшцев, пристально глянув ему в лицо.
— Нельзя, — вздохнул Добрывечер и понуро опустил
голову. — Уся резьба сорвана! ¦
— Слабая, стало быть, была резьба, никудышная!
Добрывечер вскинул голову. В карих глазах его
блеснул слабый протестующий огонек.
Чардынцев удовлетворенно постучал пальцами по
столу. Он знал теперь, где в Добрывечере можно высечь
искру.
— Человек — не болт, Алексей Степанович, —
грустно возразил Добрывечер.
— Именно! Он крепче болта, крепче стали!
Добрывечер молчал.
«Как к нему подойти? Словно черепаха, спрятал
голову под панцырь... Э, прямая дорога короче!»
— Познакомился я недавно с историей второго
механического цеха, — начал Чардынцев негромко.— Славная»
история! Цех всегда шел первым. Кто вел его* вперед?
Молодой инженер Добрывечер. Красиво! Таких людей
стоит любить, стоит уважать. — Чардынцев подошел к
окну, и лицо его осветилось воспоминанием. — Был и у
меня в дивизии один полк... гвардейский! Майора
Сухова. Ах, какие то были орлы. Души в них не чаял! — On
отвернулся от окна, и Добрывечер увидел суровую
складку"'разрубившую его переносье. — И вот, узнай я сейчас,
что Сухов и нынче, и в мирной учебе — не первый, ее
лучший командир, а, извини, предмет для склонения на
всех совещаниях, прорывщик, отставший обозник, я быг
честйое слово, не только перестал бы его уважать, а
возненавидел бы. Люто возненавидел!
Чардынцев помолчал, выстукал пальцами длинную
и, как Добрывечеру показалось, оглушительно громкую
дробь.
— Как же ты, Иван Григорьевич, дал себя
отодвинуть в третий эшелон?
Добрывечер пружинисто встал. На сером, в синих
тенях от бессонницы лице сверкнуло негодование.
— Кто вы такой, шо я должен перед вами отчет
держать? — вскричал он неожиданно тонким
фальцетом.— Кто вы такой, шо пришли растравлять мне душу?Г
— Садись, — сказал Чардынцев решительно. Серьге
глаза его потемнели.
249
Добрывечер, невольно повинуясь непреоборимой
внутренней силе этого голоса и упорного, повелительного
взгляда Чардынцева, быстро сел.
— Садись, крутой кипяток, — продолжал Чардьин-
цев, помолчав. — Кто я такой? Тебе обязательно
нужен мундир, высокие полномочия? SA если меня
уполномочила совесть, если я пришел к тебе как коммунист —
поговорить откровенно и честно?
Добрывечер медленно поднял глаза. Во взгляде Чар-
дьшцева он прочел живое участие и какую-то теплую,
обнадеживающую мысль. Сердце Ивана сжалось новой
болью.
— Расскажи, Иван Григорьевич, что у тебя
приключилось? — тихо опросил Чардынцев.
— Приключилась беда: сеял рожь — выросла
лебеда.
Чардынцев молчал. Он понимал, что Добрывечеру
нужно теперь внимание, одно внимание.
— Студентом когда был... усе смеялся над теми, кто
нежданно влюблялся и ходил потом ясной зорькой,
будто зажглась в хлопце душа чудным светом! Смеялся...
А потом тот огонь запалил и меня. И, поверите ли, все
во мне разом вспыхнуло, як в сухом, забитом буреломом
лесу. И понял я: великая сила — любовь... праздник это
у человека. Понял и испугался: а вдруг як погаснет
озаривший меня огонь, вдруг кто выкрадет его у меня?
Бывало, уйдет Лиза в институт — боязно, задержится на
комсомольском собрании либо в кружке — озноб меня