Страница 29 из 112
•сказала Анна, стараясь высвободиться из его
цепких рук.
Он прижался щекой к ее руке, целовал пальцы и
снова слезы бежали по его почерневшему лицу.
Анну интересовал сын, как он жил эти годы, как
выглядит, вспоминал ли он ее, болел ли?
— За то, что ты сохранил мне Глебушку, я готова
простить тебе многое,— сказала она с грустной теплотой
в голосе.
— Многое или все? — спросил он, впервые сверкнув
своей прежней широкой улыбкой. К нему возвращалось
спокойствие.
— Многое,— тихо ответила Анна,- обрадовавшись
этой, так хорошо знакомой улыбке.
— А если Глебушку спас и сберег не я, а кто-то
другой?..
— Кто? — быстро спросила Анна.
Из коридора донесся молодой женский голос. Анна
уже забыла о своем вопросе. Кровь отхлынула от лица.
Страх заставил дрожать колени и, если ей пришлось бы
сейчас встать, она не удержалась бы на ногах.
Ей знакомо было тяжелое и острое чувство страха.
За два года она насмотрелась всякого. Но там, на
фронте, это чувство не было таким неотвратимым. Надежда
.в самые, казалось, безысходные минуты поддерживала,
122
ободряла. Здесь же та, которая должна была сейчас
войти, отнимет у нее самое дорогое, без чего жизнь
станет холодной и -мрачной.
И потом там, на фронте, Анна страх делила с
товарищами, как в дни окружения делила с ними хлеб...
Дверь отворилась, и она увидала... сестру.
Тоня тихо охнула и бросилась к Анне.
Николай отвернулся. За окном собирались синие тени
сумерок.
...За ужином Тоня была оживленной и хлопотливой,
часто выходила на кухню.
Потом прибежал Глебушка —- красивый
пятнадцатилетний парнишка.
Появление сына вызвало такую бурю восклицаний,
поцелуев, слез и смеха, что ни Анна, ни Николай не
заметили затаенной горечи в глазах Тони.
Сын — большой, плечистый — обнимал за шею Анну,
гладил ее волосы, целовал мокрые от слез щеки.
Анна вспоминала, как четырехлетним карапузом
Глебушка изучал азбуку й когда он Забывал
какую-нибудь букву, смущенно останавливался:
— Буква «А»... буква «Б»... — Потом, подумав,
уверенно говорил:— Буква «не знаю»!
Постепенно этих букв «не знаю» становилось все
меньше и меньше. #
— Ты помнишь букву «не знаю»? — смеясь, спросила
Анна.
— Папа говорит, что у человека до самой смерти
остается очень много букв «не знаю». Только у одного их
больше, у другого меньше, — ответил Глеб.
Тоня неожиданно поднялась.
— Я совсем забыла, что мне надо на дежурство.
— Ты дежурила все время по пятницам. А сегодня
среда,— сказал Николай.
— Теперь по средам,— ответила Тоня с вымученной
улыбкой.
— Аня,— сказала Тоня, стараясь не смотреть в
глаза сестре.— Я вернусь не раньше завтрашнего вечера.
Пойдем, я тебе покажу, где что лежит.
Анна подавила минутное колебание и вместе с Тоней
вышла на кухню.
123
Ночью в лаборатории Тоня писала письмо. В кривых,
раскиданных в разные стороны буквах угадывалось
смятение...
«Анна!
Это письмо тебе принесут, когда я буду уже в пути.
Я еду далеко, сама еще не знаю куда, но как только
брошу якорь,— напишу непременно.
Я хочу тебе прямо и честно сказать, что я сделала эта
не из жалости к тебе, не из сострадания. К тому же я
знаю, что для таких людей, как ты, жалость
оскорбительна, как милостыня. Нет, сестренка, здесь причины более
глубокие. Чтобы понять, тебе придется набраться
терпения и прочитать письмо до конца.
Война застала меня в Луге, где я была на практике.
Я помню огромную толпу женщин и детей, спасавшихся
бегством. Я бежала вместе с ними по направлению к
Ленинграду. Ленинград фашисты не возьмут,— мы знали,
мы верили в это. И будто торопясь лишить нас этой веры,
гитлеровские пикировщики обстреливали толпу, и
многие падали замертво. Жалобные детские стоны и вопли
женщин рвали сердце, и мне казалось, что если я и
выживу, то все равно буду мертвой, как береза без листьев.
Мы шли много дней и ночей. Потом мы узнали, что
вражеские танки отрезали нас далеко впереди и нет
смысла дальше идти, потому что куда ни пойдешь,— везде
гитлеровцы. Вся тоска, вся боль, все долгие, страшные,
тяжелейшие дни и ночи моей жизни встали передо мной,
и я решила любой ценой пробиться в Ленинград.
Я пошла дальше. Где только я не побывала, сколько
деревень исходила! И в каждой избе одна беда...
Потом я пересекла линию фронта и едва живая
добралась до наших. А через месяц я была уже на Волге.
Анна! Ты знаешь, как я люблю талантливых людей!
Мне кажется, от них исходит какой-то внутренний,
притягивающий свет.
Николай по-настоящему талантлив, я наблюдала за
его работой и слышала об этом от многих. И
одновременно прост, умен, добродушен.
Николай жил неуютной, непутевой жизнью холостяка.
Его так и звали товарищи: «неорганизованный холостяк».
Он мог по неделе не есть ничего горячего, забывал дома
хлебную карточку и у него пропадал хлеб, носил
засаленные рубашки.
124
Я принялась за упорядочение его жизни. Он был
послушен, как школьник, и только когда я уж очень круто
поступала с ним, он, улыбаясь, говорил:
— У тебя характер сестры, Тонечка!
Потом, пришло извещение о твоей гибели. Николай
опустился, часами сидел в каком-то задумчивом
оцепенении. Стоило много трудов поднять его, утешить,
поддержать. Правда, в этом мне помогли заводские товарищи.
Однажды, помню, собрались у нас друзья.
Я пела «Не брани меня, родная!»
Николай встал и быстро вышел из комнаты. Через
полчаса он вернулся, низко опустив голову. Веки у него
были красные, опухшие.
«Плакал!» — подумала я и вспомнила, что это твоя
любимая песня.
Анна! В день твоего приезда я поняла, что только
сейчас к нему вернулись крылья, что все это время (без
тебя) он жил только тобой, любил только тебя. Я поняла,
что мне надо уехать.
Сестренка, не брани меня, что ушла, не простившись.
Как умеешь, объясни Николаю: пусть не обижается на
меня. О»н умный, он все поймет.
Поцелуй за меня Глебушку. Желаю тебе счастья,
сестренка!»
Анна незаметно, но зорко приглядывалась к сестре,
молча удивляясь новым чертам в ее характере. Казалось,
ничего не оставалось от прежней безвольной, неуверенной,
вечно, как заяц, к чему-то робко прислушивающейся Тони.
И в манере держать высоко голову, и в двух тонких
морщинках, прорезавших белый лоб, и в жестах — скупых,
но уверенных, и в густых переливах голоса угадывалась
сильная, неуклонная воля.
«Видно, всех нас закалили испытания»,— думала Анна,
но что-то еще неуловимое, затаенное,— то в задумчивом,
куда-то далеко-далеко устремленном взгляде, то в быстро
гасимой улыбке, то в неожиданно странной интонации —
отличало Тоню от прежней наивной девчонки.
«Что же?» — спрашивала себя Анна и где чутьем, где
наблюдательным взглядом отыскивала ответ. И она
нашла его.
125
Вот почему письмо, которое Тоня, стараясь это
сделать незаметно, положила на стол под альбом в тот
день, когда она собралась уехать, не было для Анны
неожиданным.
Они стояли вдвоем в комнате, густо залитой солнцем
и доносящимся с улицы бойким щебетом птиц, тихим
звоном ручьев.
— Возьми письмо,— твердо сказала Анна,— и считай
его неотосланным.
Тоня вздрогнула, побледнела, будто уличенная в чем-
то стыдном, нехорошем.
Анна подошла к Тоне, обняла ее и они долго молчали,
прислушиваясь, как на тысячи голосов пела весна.
— Я не буду читать...— низким и чуть дрожащим