Страница 30 из 112
голосом проговорила Анна,— и так все вижу, не слепая!
Тоня прижалась лицом к груди сестры, тихо
выдавила:
— Уеду..', говорила с директором, отпускает.
— Нет! Ты никуда не уедешь. Ты породнилась с
заводом, нужна ему. Сотни людей знают, ценят тебя. Мне
рассказывали, как ты выручила завод, найдя навый
способ получения эмалита, как организовала хор-. Это
прекрасно, думала я, это прекрасно, что у меня такая сестра.
Ты поднимаешься на высокую гору, Тоня. Не сдавай
позиций, не малодушничай, иди вперед!
Тоня слушала, широко открыв глаза, и слезы быстра
высыхали на ее пылающих щеках.
пиколай с Анной поднялись к парку. Отсюда, с
высоты крутого вала, был виден весь город. Стало быстра
светать. Белый дым тумана клубился у сизоватых
перелесков. Потом над темноголубыми массивами далеких
облаков нежно подрумянилось небо.
Внизу лежала земля, недавно освобожденная от
снега,— мягкая, темнобурая, набухшая влагой, с желтоваты-
мы пятнами примятой прошлогодней травы и острыми
яркозелеными молодыми побегами. Небо было чистое,
голубое. Высоко-высоко висела тонкая, едва уловимая
глазом паутина перистых облаков. Где-то переливчато звенел
первый, должно быть, в этом году жаворонок.
— Как красиво! — тихо проговорила Анна. Ее тонкие
126
брови круто изогнулись.— Ты знаешь, о чем я сейчас
думаю? Я вспомнила речь Вячеслава Михайловича по радио-
в первый день войны. Сколько в ней было гнева и боли!
Мне кажется, я никогда не забуду этот голос.
И еще вспомнилось мне сейчас... Седьмое ноября
сорок первого года. Фашисты подошли к Москве. А на
Красной площади, на ленинский мавзолей поднялся
Сталин. Войска стояли перед ним в строгом молчании. Не
колыхались знамена, не шевелились флажки линейных.
«Будет и на нашей улице праздник!» — сказал он. И вот
теперь праздник наступает.
— Ты знаешь,— произнес Николай, проникаясь ее
настроением,— мы в те дни как-то не думали о том, что
были на гребне истории.
— Может быть, и думали.— Анна упрямо взглянула
на него.— Везде партия, Николай! И там, на фронте, и на
заводах Урала, и здесь...
— Ив том, что ты меня любишь... тоже партия?
— Да, потому что партия возвышала наши души.
Она порывисто обняла Николая. Глаза ее
заблестели.
— Анна, когда я получил извещение о твоей гибели,4
горе оглушило меня. А потом... Я все больше и больше
стал верить в твое возвращение...
— Об этом злополучном извещении я узнала
совершенно случайно в Москве. Встречает меня один врач и
глазам не верит:
«Анна Сергеевна!»
«Ну, конечно. Что у вас такие страшные глаза?» —
спрашиваю.
А он говорит:
«Мы считали вас погибшей. Я работал заместителем
главного хирурга армии и сам выписал похоронную».
Представляю, сколько боли принесла тебе эта
ошибка,— заключила Анна, вздохнув.
— Превосходно! — воскликнул Николай.—
Превосходно, что это извещение оказалось ошибкой.
Стояло безветрие. День обещал быть светлым и
теплым. Небо раскинулось вольным шатром — голубым,
беспредельно высоким и ничто не нарушало его
чистоты.
127
— Какие интересные открываются горизонты, Анна! —
раздумчиво сказал Николай.— Я начал работать над
новым самолетом. Семен Павлович назвал его
воздушной эмкой. Хорошая будет машина! И вместе с тем не
могу расстаться со своим истребителем.
— Откуда в тебе эта склонность к истребителям? —
строго спросила Анна.
— Я влюблен в скорость. Скорость — золотая жила
моей машины. И потом, истребители нужны. Когда мы
заво_юем мир, его надо будет охранять.
Небывалый разлив затопил поля и низины. Внизу, у
самых окраин города, скользили белые, как чайки,
пароходы. Вдали, сверкая на солнце, отливала серебром
Волга. Вокруг парка, будто выйдя на праздник, гурьбились'
зеленые, с белой проседью ветвей, березы, серебристые,
статные тополя и кудрявые, как под венец разодетые,
липы. Свежий березовый дух, и тягуче-сладостный
смоляной запах тополя, и тонкий аромат липы наполняли
воздух хмельной брагой весны. *
На деревьях уже звенела хлопотливая птичья жизнь:
-строились первые гнезда.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Над Волгой полыхал закат. Багряное зарево неоглядно
разлилось по небу. Озаряя медленно наплывающие
сумерки, ярко рдели редкие облака, похожие на далекие
костры.
И река в розово-серебряной чешуе волн, и крутые
обрывистые берега в синеватом дыму тумана, и мглистый
бор с высыпавшими на опушку белотелыми березками в
узорчатых полушалках — все отражало это вселенское
пожарище.
Чардынцев стоял на взгорье и глядел с выражением
человека, увидевшего свое детство. Вон за холмом
раскинулось село Рыбаково. Исстари занимались здесь
рыбачьим промыслом да сплавляли лес в низовья Волги.
. Отец Алексея Степановича был великаном с темным
от ветра и солнца лицом, с большими серыми глазами, в
которых меж «густыми ресницами то светилась ласковая
теплота, то тянуло погребным холодком.
— Степану и в бездолье — раздолье, — говорили про
него. — когда разъярится — его сам Егор Кузьмич
сторонится.
Егор Кузьмич Старшинов — владелец буксирного
парохода и полдюжины барж — держал в своих хватких
руках все окрестные села.
Люди валили лес, сплавляли плоты, промышляли
рыбу, а Егор Кузьмич истово стучал костяшками на
счетах, будто творил молитву, чтоб продать товар
подороже, а людской труд купить подешевле.
Ф-144 - J 129
В пятистенном доме Старшинова — контора,
бакалейная лавка и галантерейный магазин.
У всех при встрече с ним, как колосья сильным ветром,
пригибало спины в учтивом поклоне. У всех в глазах
смирение и покорная готовность.
Только один Степан Чардынцев брезгливо
отворачивался и гордо держал свою огненно-рыжую строптивую
голову. В долги к Старшинову он не влезал: водку пил
редко, по большим праздникам, да и жена умело сводила
концы с концами.
Степана любили за веселый и смелый нрав,
недюжинную силу, искали у него заступничества. Он умел двумя-
тремя словами, произнесенными вполголоса, прижать
Старшинова к стенке.
Для Егора Кузьмича гордыня Чардынцева была
занозой в сердце, да сделать ничего не мог: Степанова
артель славилась по всей Волге честным и прямо-таки
колдовским мастерством.
Пытался однажды Старшинов урезонить Степана:
— Ты, Степа, спроть хозяина не ходи, — сказал он.—
У меня на волков и дураков капканы поставлены.
— Гляди, хозяин, как бы дураки ума не нажили! —
глухо ответил Степан и в потемневших глазах его прошла
до того студеная волна, что Старшинов, хоть и сам был
молод и славился силой, невольно поежился и больше на
эту тему не заговаривал.
С женой Степан всегда был весел и ласков, с сыном
часто крут. Алешка рос хрупким и пугливым.
— Негоже мужику за мамкин подол держаться. Бегай
с ребятами, учись удальству да прыти. Зря других не
обижай, но и себя в обиду не давай. В драку без причины
не лезь, но драки не бойся: уж коли началась потасовка —
кулаков не жалей, старайся, чтоб твой верх был! —
рассудительно наставлял шестилетнего сынишку Степан.
— Учишь чему? Охальник! — незлобиво заступалась
мать, а Алешка еще глубже зарывался в ее подол. — Не
бойся, колосочек ты мой зелененький, подсолнушек
тоненький.
— Овечка безответная! — в тон ей притворно пел
Степан, а потом сурово басил: — Вырастет — всяк шерсть
с него стричь станет. Алешка! Молока материного
пососал — будет! Теперь отцова духа набирайся.