Страница 146 из 207
— Тебе надо, и спроси, — огрызнулся Мурза.
— Слюнтяй! Небось, достану, жрать будешь? — зыкнул на него Штырь и пошел в дом. Поначалу донесся оттуда невнятный разговор, потом плач детей, что озлобило даже и Мурзу.
— Подонок! — сквозь зубы прошипел он и отошел в сторону от окон, что не ускользнуло от Гребенюка. Юра, воспользовавшись, что Иван Фомич один, поманил его к себе:
— Дедушка, дай мне кисет.
— Кисет? — Гребенюк сделал большие глаза. — Зачем?
— Надо. Понимаешь ли... Ну, очень надо.
Иван Фомич догадался, в чем дело (кроме табака в кармашке кисета лежали — кресало, огниво и трут), и пуганул его:
— Жаль, что тут архангел стоит, а то дал бы такую тебе затрещину, что аж навек забыл бы, как это называется.
— Дал бы. Вам бы только дать. А вот чтобы фашистам дать, то у вас и духу не хватает, — тихонько бурчал Юра. — Такой здесь груз, от чего враз все на воздух взлетит. Дядя Ваня давно бы им фейерверк устроил.
— Вот именно хвейверк вместе с нами. А наша жизня, Рыжик, дороже этих двух подлецов. Она когда-нибудь еще для большого дела пригодится. Во имя Родины, сынок, надо собой дорожить. — И Фомич шутливо потянул за ломаный козырек дрянненькой Юриной фуражки. Тот поправлять фуражку не стал и из-под козырька смотрел на старика, стараясь разгадать, что тот думает.
— Чего сбычился? Злобишься. Трус, мол, Фомич? Нет, дорогой мой вояка, не трус, а солдат Отчизны.
Но тут вышел с недовольной рожей Штырь и, махнув рукой, скомандовал:
— Поехали! — Шагая за Гребенюком, говорил Мурзе: — Молодуха сказала, что в конце деревни, справа, во второй избе от края, по-доброму, за марки можно поживиться самогоном. Так что раскошеливайся. — Штырь протянул руку.
— Я пить не буду. — Мурзе ни пить, ни давать денег не хотелось. — Служба! Груз-то какой сопровождаем...
— Тогда одолжи.
— Ведь не отдашь, — и Мурза нехотя полез в карман. Только он вытащил бумажник, как Штырь с ловкостью карманника выхватил несколько марок и фартово вертанул ими в воздухе.
Вот и вторая изба. Штырь постучал:
— Силыч, открой, свой...
Как только Штырь исчез за дверью, Мурза зашел в затишье — за угол — и там сел на завалинку. Мрачный вид Мурзы породил у Гребенюка желание заглянуть в душу этого власовца.
— Брр! Уж очень студено! — передернул Фомич плечами. — Видно, ноне мороз хватит?..
Мурза, послюнив палец, выставил его на ветер.
— Дует с юго-запада. Скорее, на дождь.
— Дождь, говоришь? — старик удрученно качнул головой. — Плохо. От слякоти насквозь прокисли... Дозвольте присесть...
Мурза как-то странно на него посмотрел.
— Что за церемонии? Садись.
Мурзе очень хотелось расположить к себе старика и поразузнать у него, что делается на белом свете.
В это время Юра, воспользовавшись, что за ним никто не наблюдает, украдкой рассмотрел шнуры и потом занялся поиском капсюлей и патронов, но рукой попал в ящик с револьверами, цепко ухватившись за рукоятку, быстро выдернул наган и сунул под сено сиденья. Теперь, будучи полон заботы достать для него патронов, он зорко смотрел на Мурзу.
Гребенюк, кряхтя по-стариковски, опустился на завалинку, вытянул правую ногу, отбросил полу зипуна, похлопал себя по штанине и вытащил кисет. Но, заметив, что у Мурзы за пазухой газета, так с кисетом в руке и застыл:
— Эх-ма! — горестно вздохнул он. — Табачок-то есть, а вот бумажки-то нема. — И стал складывать кисет.
— Погоди, не сворачивай, — остановил его Мурза и протянул ему маленький косячок, оторванный от газеты, и тут же сам стал крутить козью ножку.
— «Правда»? — удивился Гребенюк, во все глаза глядя на крупные буквы сообщения: «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа». И он невольно протянул руку к газете. — Нельзя ли посмотреть?
Мурза было протянул газету, но тут же быстро сложил и сунул за пазуху:
— Извини, дед, нельзя. За это тебя и меня шпокнут.
— Оно знамо дело, шпокнут, если быть раззявой, — как бы соглашался старик. — Но все же хотелось бы знать, как там в Сталинграде-то?
Мурза молчал и медленно сыпал махорку в раструб ножки. В его душе шла борьба, сказать или не сказать правду?..
— А вы не злобьтесь. Я так просто. Прочел вот в газете Владикавказ, и оно захотелось узнать, как там под Сталинградом. — Фомич уставился на Мурзу. Тот не выдержал этого честного взгляда.
— Плохо, дед, — с горечью в голосе ответил власовец. Чиркнул спичку, закурил и огонек поднес Гребенюку. — Бьют, дед, и похоже, как в сорок первом под Москвой.
Гребенюк чуть было не выкрикнул: «Так чего же ты скис? Радоваться надо!» Но не посмел, так как еще не совсем разобрался, кто он.
— Да-а! — многозначительно промычал он. — А звать-то вас как?
— Имя у меня, дед, звучное — Лев. — И, заметив, что старик усмехнулся, спросил: — Не похоже?
— Как вам сказать, — хитрил Гребенюк. — Если по душе, то не знаю, а вот по одежке — то оно конечно. — И замолк, ожидая, как тот среагирует. Лев улыбнулся, хотя и не совсем весело.
— Что ж так плохо вас обмундировывают? — Гребенюк решил действовать посмелее. — Аль у хозяев амуниции нет?
Мурза ответил не сразу. Крутя в пальцах уже выкуренную козью ножку, он пытливо смотрел исподлобья на старика, как бы спрашивая: «А кто же ты, старик, на самом деле?» Потом, словно извиняясь, выдавил:
— Не успели, дед. Мы еще новенькие. Вроде бы на испытании находимся.
— Новенькие?.. По мобилизации аль еще как?..
— Нет, из лагеря военнопленных.
— Стало быть, добровольно. — В душе Фомича вспыхнул гнев.
— Эх, старик, старик. Если бы тебя так мутузили, морили голодом и до потери сознания выжимали силы на каторге в подземелье проклятой Германии, то не только к Власову, а в кромешный ад бросился бы.
— Оно конечно... — Гребенюк придавил ногой окурок. — Если бы мне предложили изменить Родине или, мол, бросайся в кромешный ад, — он было глянул на парня гневным взглядом, но тут же погасил его и сказал более сердечно, — я бы, друг мой, конечно, бросился в ад.
— Тебе легко, старина, говорить, когда ты здесь свой, а я на своей земле чужак, изменник...
Это было сказано с такой горечью безвыходности, что Гребенюку захотелось вот сейчас же протянуть ему руку и помочь выбраться из этого осиного гнезда власовщины.
— А кто тебе мешает стать своим?
Все складки лица Мурзы, словно от боли, собрались к носу, и он в глубоком раздумье повторил:
— Стать своим?..
Сейчас в его душе шла борьба за себя между зверюгой Штырем и этим, подающим надежду, стариком.
И Мурзе захотелось открыться, что он такой же советский.
— Стать своим, говоришь, дед? А как?
Гребенюк глянул за угол, прислушался, из-за стены донеслось чокание, и душевно прошептал:
— Очень просто. Уйти к партизанам.
— Что к партизанам? Но ведь они меня не примут, а то еще и расстреляют.
— С таким товаром, — Иван Фомич кивнул в сторону воза, — примут.
На крыльце гулко хлопнула дверь, Мурза погрозил пальцем Гребенюку: об этом ни гу-гу! и мгновенно скрылся за углом.
На крыльцо вышел Штырь, звеня кружкой, надетой на бутылку.
— Ну как?
— Все в порядке, — ответил Мурза.
— На, выпей, глядишь, будет потеплее, — и Штырь налил в кружку самогон.
— Ты за ними смотри в оба! — наставлял его Штырь. — Силыч сказывал, что здесь в округе все сволочи. Скот-то весь в лес угнали. В такую непогодь и в лес! Видал, какие бандюги! Так что не гляди, что бороденка — в чем душа держится, — Штырь зло смотрел на Гребенюка. — Он может такое выкомарить, что аж самого фельдмаршала икота проймет. Мы его сейчас расколем. — И он крикнул! — Эй! Партизан! Ко мне!
Гребенюк сделал вид, что это к нему не относится.
— Ты что, оглох? — взревел Штырь и хлопнул по кобуре.
— Это вы мне? — удивился Гребенюк.
— А то кому же?
— Так я ж не партизан, а самый обыкновенный хрестианин.
Мурза диву давался. Сейчас перед ним не тот душевный и умный старик, а действительно какой-то отсталый и забитый «хрестианин».