Страница 36 из 142
Дети смялись над ним и передразнивали.
— Вот видишь, ты и сам знаешь. Поэтому запомни — никто никогда не будет с тобой дружить и держаться за руки! Ты понял?
— Да.
— Вот и хорошо. А теперь тебя следует наказать. Детки, ну-ка, помогите мне: как мы его накажем?
Мальчик задрожал. Эти дети всегда придумывают что-то страшное.
— Лишить сладкого! — закричал один.
Это переживём.
— Оставить без ужина! — предложил кто-то ещё.
И это тоже.
Но тётушка отметала одно предложение за другим.
— Какие же вы всё-таки ангелочки! — умилилась она. — Но гадких мальчишек надо наказывать так, чтобы они поняли, насколько гадкие. Чтобы гаже их уже никого не было. А поступим мы так…
… Его ввели в обеденную залу и поставили на стул. Каждый — и взрослый и ребенок — мог подойти и вытереть об него руки, будь они жирные или перемазанные шоколадом. Он не должен шевелиться. Обеда сегодня не будет. В ванную не пустят. Гадкие мальчишки должны знать, что они гадкие и людям противно быть рядом с ними …
… — Сэр, я знаю, что вы очень добры и вам дорог этот ребенок, — говорил доктор Моузер, по прозванию Эскулап, господину Эрмиджу, приёмному отцу мальчика, — но иначе Пробуждение так и не случится. К тому же, как побочный эффект, может пройти заикание — наука это подтверждает.
Уильям Эрмидж потёр подбородок рукой. То был дородный человек с бульдожьим профилем и маленькими злыми глазами.
— И вы уверены, что этого не избежать?
— Никак не избежать, сэр.
— Ну что ж, тогда мне не остаётся ничего другого, как согласиться…
— Отец, не надо! — вот, сегодня уже хорошо. Без запиночки. Мальчишка упал на колени и посмотрел на господина Эрмиджа умоляюще.
Но тот в ответ лишь пнул его ногой.
— Не смей называть меня отцом, выродок. У тебя нет семьи и никогда не будет. Как только люди будут узнавать, кто ты есть на самом деле — они станут шарахаться от тебя! Понял, маленький негодяй?
Ребенок кивнул. Он уже научился не плакать, как бы больно не было.
Зато доктор Моузер улыбнулся ему почти отечески. Зубы у доктора гнилые. От него дурно пахло.
— Идём, дружок.
Мальчик внутренне сжался. Этот человек не приятен ему, но ещё неприятнее — отец.
… В кабинете доктора — кресло с кожаными ремнями и какой-то прибор со множеством проводов. Вид этого сооружения заставил бы поёжиться даже смельчака.
— Ну что же ты, садись, располагайся, — ухмыльнулся доктор, указывая на кресло.
— Спа-си-бо, сэ-эр.
— Нет, так не пойдёт — благодаришь, а сам — стоишь. Кто-нибудь увидит, скажет, что я плохой хозяин. Идём, я помогу тебе, — он положил свою большую волосатую руку на плёчо ребенку. Мальчик бросил на него просящий взгляд. — Потом ты ещё будешь мне благодарен.
Пришлось сесть. Доктор зафиксировал ему, руки, ноги, голову, обмотал провода вокруг пальцев. Потом поставил на стол баночку, в которой копошились личинки. Ребёнок отодвинулся, насколько это было возможно. Доктор взял одну пинцетом и поднёс к лицу мальчика. Она извивалась, вызывая рвотные позывы.
— Неправда ли она совершенна в своём омерзении? — расплылся в полубезумной улыбочке доктор. — А ты знаешь, почему она здесь?
Мальчик помотал головой.
— Потому что у меня есть одно правило: плохой мальчик кричит, хороший мальчик — молчит. Сейчас я включу прибор — тебе будет больно. Но если ты откроешь рот — я брошу туда личинку и заставлю прожевать.
От одной мысли об этом ребёнок похолодел и поклялся себе молчать. Но когда рычаг опустили, и ток ринулся по проводам, ударяя в нервные окончания, детское тело изогнулось дугой, и душераздирающий крик сотряс своды лаборатории. Однако вопль тут же угас, когда в открытый рот посыпались личинки.
Потом его долго рвало, но больше он не кричал ни разу. Сила Садовника так и не проснулась, заикание не прошло, зато после экспериментов доктора Эскулапа стали дрожать руки и упало зрение. Пришлось надеть очки. Дети, что гостили в имении его приёмного отца, долго потешались над ним, когда впервые увидели в очках…
… Сегодня он вёл себя хорошо, и ему разрешили вымыться, дали чистую одежду и даже позволили взять книгу. Да и спать он будет в каморке под лестницей. Предварительно он до блеска выдраил там полы и стены — всё-таки спать на деревянном полу, от которого пахнет хозяйственным мылом — почти удовольствие.