Карабарчик

— Степан, повод отпускай, когда вожжи возьму, — садясь в тарантас, крикнул дед.

— Ладно, — тряхнув стриженными под кружок волосами, коротко ответил тот.

— Садись, — кивнул старик внуку.

Мальчик проворно взобрался в тарантас, и когда дед крикнул отцу: — Отпускай! — Викеша стукнулся головой о плетеную стенку короба. Огромный жеребец вынес тарантас за ворота и помчался по деревенской улице. Перед глазами Викеши замелькали рваные плетни, крытые соломой избы, переулки и огороды. Прячась в подворотни, лаяли собаки, и одну из них, к большому удовольствию Викеши, дед огрел кнутом.

Встречные мужики торопливо сдергивали войлочные шляпы и угрюмо сторонились к заборам. На поклоны дед отвечал лишь небрежным кивком головы.

За околицей лошадь сбавила бег и через полверсты перешла на ровную рысь. Когда обогнули небольшое озеро, дед увидел на опушке березовой рощи палатки цыган. Он торопливо вытащил из кармана старшинскую бляху и повесил ее на грудь.

— Я вам покажу, конокрады, как без моего согласия селиться! Я вас уважу, голубчики!

Булыгин поднялся на ноги и сильно взмахнул кнутом. Не ожидавший удара жеребец сначала потоптался на месте, а затем рванул тарантас. Дед направил коня на палатки цыган. Жеребец, всхрапывая, помчался прямо на табор. От быстрой езды полы стариковской одежды трепетали по ветру, как крылья хищной птицы, и весь он был похож на злобного коршуна.

Цыгане заметили деда поздно. Отчаянно ругаясь, он вихрем налетел на табор и начал хлестать кнутом опешивших людей. Послышались крики и визг бегущих женщин, плач детей.

Проехав по табору, дед вновь повернул коня на палатки. Сбивая копытами висящие над огнем котелки и чайники, жеребец вынес разъяренного седока к лесу. Старик бросил вожжи перепуганному Викеше, поспешно выскочил из тарантаса и, не выпуская кнута из рук, побежал к галдевшей толпе.

— Варнаки, конокрады, вон из моей волости! — затопал он ногами и, размахнувшись, стегнул кнутом рослого чернобородого цыгана. Викеша с ужасом ждал, что толпа сомнет деда, но цыгане почему-то продолжали пятиться к палаткам. Они падали на колени, били себя в грудь и горячо просили о чем-то.

— Вон! Вон! — вновь донесся до Викеши голос деда, и говорливая толпа цыган откатилась к лесу.

Дед вернулся к тарантасу, спрятал бляху в карман и повернул жеребца на дорогу в Долгое. Версты две ехали молча. Когда в нем улеглось волнение, он повернулся к внуку.

— Испугался, поди? — из-под нависших седых бровей глаза его смотрели с усмешкой.

— Дедушка, а за что ты цыган хлестал?

— Конокрады они, да и ребятишек таких, как ты, воруют.

— Правда? — Викеша недоверчиво посмотрел на деда.

— Раз говорю — значит, правда, — кивнул своей птичьей головкой старик и, не обращая внимания на внука, запел что-то церковное.

— Дедушка, почему они боятся тебя? Ведь их много, а ты один? А зачем ты вешал на грудь бляху? — не унимался Викеша.

Дед оборвал свое пение и, зевнув, перекрестил рот.

— Вырастешь — узнаешь.

Часа через два остановились возле волостной управы. На крыльцо вышел сторож. Увидя Булыгина, он торопливо сдернул с лысой головы заплатанный картуз.

— Василий Иванович, пожалуйте. — Он быстро сбежал по ступенькам и протянул было руку, чтобы помочь старшине вылезти из коробка, но тот сам проворно соскочил с сиденья.

— Распряги лошадь, поставь на выстойку, через час дашь сена, овсом не корми, — поднявшись на крыльцо, приказал дед и вошел в управу.

Со скамей поднялись мужики и бабы. Хмурые, изможденные лица, суровые, недружелюбные взгляды… Поздоровавшись с писарем, дед надел свою бляху и занялся делами. Он долго перебирал какие-то бумаги, что-то отыскивал, читал и все время ругал мужиков за какую-то недоимку. Викеша сидел рядом и тоскливо поглядывал на окна, за которыми звенели ребячьи голоса. Наконец, он не вытерпел и потихоньку выскользнул на улицу.

В тени, недалеко от палисадника, мальчишки играли в бабки. Викеша, подражая деду, заложил руки за спину и медленно подошел к игрокам. Один из них, востроносый и худой, с веселыми озорными глазами, был одет в домотканую рубаху и штаны, через прорехи которых виднелись голые коленки. Он расставлял бабки. Второй — краснощекий крепыш с волосами цвета спелого овса — подбрасывал в руке налиток[37]. Остальные сосредоточенно следили за коном.

— Ты скоро, Семка? — второй мальчик выжидательно и спокойно посмотрел на оборвыша.

— Сейчас, — ответил тот и отошел от кона. — Бей!

Краснощекий долго нацеливался, прищуривался, а когда метнул налиток — промахнулся.

— Ставь на промах три бабки, — скомандовал Сема. Тут он увидел Викешу и быстро оглядел его с ног до головы.

— Ты с Пчелиным Волком приехал? — спросил он бесцеремонно.

— Я приехал с дедом, он старшина, — ответил Викеша.

— Так я и знал, что ты внук Пчелиного Волка, — уже насмешливо заметил оборвыш и лихо плюнул сквозь зубы.

— Ты знаешь, почему твоего деда зовут Пчелиным Волком? — не отставал Сема.

— Нет, — тихо произнес Викеша.

— Ну так я тебе скажу… Бывал на пасеке?

— У нас своя есть. Шесть ульев стоит.

— Ну вот. Видал наподобие шмеля такую тварь? Она в земле больше живет. Завидит пчелу и убивает ее жалом. Потом высасывает из нее мед. Понял теперь? — Сема покрутил пальцем возле носа Викеши. — Понимать тут надо, что люди говорят… В бабки будешь с нами играть?

Викеша покосился на раскрытые окна управы. Оттуда доносились просящие голоса мужиков и баб, сердитый голос деда:

— В острог посажу! — И, тяжело вздохнув, он тихо сказал:

— Буду, только у меня бабок нет.

— А деньги? — бойко спросил Сема.

— Есть десять копеек.

— Давай сюда, — оборвыш заложил серебряную монету за щеку и начал отсчитывать бабки.

За игрой время пролетело незаметно, и когда с крыльца управы раздался голос деда:

— Едем! — Викеша неохотно простился с ребятами.

Дорогой он спросил:

— Дедушка, а почему тебя называют Пчелиным Волком?

Старик круто повернулся на сиденье.

— Кто называл?

— Семка, один мальчик, с которым я играл в бабки…

— Твой Семка — дурак, — дед нервно потеребил свою бороденку. — Не надо было тебе с шельмецами связываться. А об этом Семке я разузнаю, кто его родители.

Викеша жалел, что нечаянно подвел Сему, и чтобы исправить положение, сказал уверенно:

— В Долгой все так думают.

— А ты откуда знаешь?

— Ребята сказывали.

— Твоих ребят выпороть надо, и тебя заодно, чтоб не слушал разную брехню. — Дед сердито задергал вожжами. Всю дорогу он сидел нахохлившись, как старая птица.

Дня через два после поездки в Долгое старик явился откуда-то пьяным. В большом булыгинском доме все притихли. В хмелю дед часто буянил. Больше всего доставалось младшему сыну Спиридону, тихому неловкому парню, который боялся отца, как огня. Так было и на этот раз.

— Эй, Спирька! — крикнул пьяный дед. — Студень ты трясучий. И в кого ты уродился такой — ни сено, ни солома! Ты возьми Степку, — говорил он про отца Викеши, — на дело мастак, умом не обижен, голыми руками его не возьмешь, в люди выйдет. А от тебя, дохлятина девки и те бегают. Женить олуха надо. Может, поумнеешь.

— Ваша воля, тятенька, — тихо ответил Спиридон, переминаясь с ноги на ногу.

— В Обаниной у кожевника дочь тебе выглядел, хотя и кособока, зато единственная наследница всему богатству.

— Воля ваша. — Спиридон еще ниже опустил голову.

— Воля ваша, воля ваша, — передразнил дед, — женю, и весь разговор.

Все в доме, кроме старика, знали, что Спиридон любил девушку из бедной семьи, знали, жалели его.

— Дарья! — крикнул старик снохе. — Где Викешка?

— На улице играет. — Мать Викеши спокойно вскинула серые, умные глаза на расходившегося старика.

— Позови.

Дарья вышла и через несколько минут явилась с сыном.

— Уходи! — махнул дед рукой на Спиридона и зло посмотрел ему в спину. Пошарив нетвердой рукой но карманам своего частобора, он вынул пряник и подал его внуку.

37

Налиток — бабка, внутренность которой залита свинцом.