Страница 88 из 184
«Семейная» модель отчасти переносится Карамзиным и на отношения общества и государя. Последний должен выступать в роли заботливого «отца» своих подданных. Но в то же время Карамзин считает дворянское общество достаточно зрелым и просвещенным для того, чтобы оценивать действия правительства. Используя метафору Щербатова, можно было бы сказать, что дворянство — это взрослые дети, с которыми отцу не грех и посоветоваться{882}. В этом отношении можно констатировать, что взгляды Карамзина сближаются с точкой зрения Щербатова, хотя «республиканские» тона в публицистике Карамзина значительно более приглушены и размыты. Можно высказать предположение, что, в отличие от аристократа Щербатова, полагавшего своим родовым правом участие в делах государства на высших ступенях службы, Карамзину как выходцу из провинциальной дворянской среды в значительно меньшей степени были свойственны подобные амбиции. Гораздо важнее для него было соответствие политики правительства нуждам рядового дворянства, сохранение микрокосма поместья от последствий непродуманных «революций сверху». Похоже, что консерватизм Карамзина оказывался ближе к настроениям основной массы провинциального дворянства, нежели стремление Щербатова к решительной перестройке всей государственной машины на более рациональных началах. Поэтому, несмотря на значительно большую близость Щербатова к практике реального управления поместьем, идиллический образ помещика, отдаленного от большой политики и посвящающего свои дни заботам о собственных «подданных», лучше соответствовал идеализированным представлениям основной массы провинциальных дворян о самих себе, нежели предлагавшийся Щербатовым путь переноса практик государственного управления на уровень собственного хозяйства. К тому же методы, подходящие, возможно, для большого хозяйства, были просто неприменимы в небольших поместьях, по-прежнему управлявшихся при помощи патриархальных дедовских методов. Всякого рода «английские мудрости» и «хитрые машины»{883}, равно как и социальные эксперименты по предоставлению большей самостоятельности крестьянам, могли лишь увеличить риск разорения их владельцев.
Клаус Шарф.
Горацианская сельская жизнь и европейский дух в Обуховке: Дворянский интеллигент Василий Капнист в малороссийской провинции
Посвящается исследовательнице литературных посвящений, моей глубокоуважаемой коллеге и товарищу по поколению Наталье Дмитриевне Кочетковой
Взаимообусловленность микро- и макроистории
В заглавии моей статьи цитируется название книги, посвященной Вольфу Хельмхарду фон Хобергу, сельскому аристократу XVII века, — Дворянская сельская жизнь и европейский дух: жизнь и труды Вольфа Хельмхарда фон Хоберга, 1612–1688. Эта работа австрийского историка Отто Бруннера (1898–1982){884} оказала существенное влияние на немецкоязычные исследования дворянства, вышедшие после Второй мировой войны. Хоберг был поэтом и автором трудов по сельскому хозяйству, «одной из самых важных для истории Нижней Австрии фигур, хотя, впрочем, не слишком значительной»{885}. За пределами Австрии Хоберг прежде был известен преимущественно историкам литературы. Он принадлежал к самому старому немецкому обществу по изучению языка — «Плодоносному обществу», выполнил стихотворный перевод Георгик Вергилия на немецкий язык и написал «экономическую» работу в прозе — Georgica curiosa, или Дворянская сельская и полевая жизнь (Нюрнберг, 1682). Своей книгой О. Бруннер пробудил интерес к этой личности, поскольку сумел выстроить биографию Хоберга, скрестив, с одной стороны, историю политическую, экономическую и социальную и, с другой, — историю идей, культуры и литературы, создав целую панораму европейского дворянского мира с присущими ему «старыми» свободами. Попутно автор на практике доказал, что обсуждаемые сегодня расхождения между микроисторическим подходом и традиционной постановкой проблемы в духе макроистории принципиально преодолимы, если оба метода взаимно признают силу друг друга{886}.
Тем не менее историки более молодого поколения критикуют этот образ сословного общества — ностальгический идеальный мир, противопоставленный миру модерному, и представление о времени, в котором довелось жить дворянскому писателю Хобергу, как запоздавшей кульминации на закате феодальной эпохи, оставившей столь сильный отпечаток на старой Европе. Однако подход Бруннера — в силу того, что речь идет об утрате дворянством его суверенной власти, — открывает широкое поле для исследований в большом регионе Европы, простирающемся от Балтийского до Черного моря. В Лифляндии и Эстляндии, Польше, Венгрии, в румынских княжествах и на Украине в течение XVI–XVIII веков сословные по своему устройству общества одно за другим были побеждены и в той или иной степени интегрированы соседями — крупными монархиями: Швецией, Бранденбургом-Пруссией, Саксонией, Габсбургской и Османской империями и Московским царством{887}.
С проблемой иного рода мы столкнемся в том случае, если попытаемся приложить к России сделанные в трудах Бруннера выводы о дворянской власти в Европе. Хотя сам Бруннер в работах 1950-х годов решительно отделил идеализированную «старую Европу» от социальной и культурной истории территорий, на которых обитали православные восточные славяне{888}, все же не приходится сомневаться, что начиная с XVIII века и у дворян Российской империи существовала своя сельская жизнь, «открытая» культуре «старой Европы». В этом отношении сравнительный метод позволяет утверждать следующее: именно в тот период, когда, согласно О. Бруннеру, в Западной и Центральной Европе дело шло к «закату дворянского мира»{889}, в Центральной России из аристократических боярских родов, владевших вотчинами, и военных, обеспеченных поместьями, только начинало постепенно формироваться единое с правовой точки зрения дворянство, с собственной сословной идентичностью и культурой, сознательно ориентированной на традиции «старой Европы». Только в незначительной степени эта трансформация была «естественным» или самостоятельным процессом. Скорее, само государство, отстаивавшее, созвучно реформаторским целям Петра Великого, интересы России в конкурентной борьбе с другими державами, требовало таких преобразований от своих служилых людей благородного происхождения, создав во второй половине XVIII века необходимые предпосылки для успешного протекания этого процесса. Даруя сословные привилегии, государство постепенно включило элиту Московского государства, имевшую в своем распоряжении населенные крестьянами поместья, в европейскую по форме социальную организацию: поместья были уравнены с вотчинами, дворянству была гарантирована монополия на владение заселенными землями; общественный престиж гражданской службы сравнительно с военной был формально повышен, хотя фактически они так и не стали равноценными. Табель о рангах открыла дворянам карьерные шансы в военной и управленческой областях, а недворянам — возможности получения дворянства; нерусские элиты, хотя и теряли все более свою традиционную самостоятельность, могли, если оказывались лояльными на военной службе или в администрации, на равных условиях интегрироваться в имперскую элиту, где доминировало русское дворянство{890}. Реформы 1762–1785 годов были нацелены в первую очередь на утверждение государственного присутствия в провинциях, а их реализация шла по пути наполнения новых выборных оплачиваемых должностей в администрации и судах представителями местного дворянства и состоятельных слоев городского населения{891}. В целом интерес государства в области внутренней безопасности совпадал с заинтересованностью помещиков в нерушимости своих прав на экономическое использование имений и почетное участие в местном управлении. Тем семьям, которые могли себе это позволить, реформы открыли возможности жить даже за пределами обеих столиц в соответствии с дворянским статусом.