Солдаты

снял шапку и чинно поклонился.

-- Буна зиуа*.

-- Доброго здоровьичка! -- ответствовал Пинчук, поняв, что крестьянин

приветствует их.

Румын мелко дрожал. Не от страха, а от напряжения и от великой

усталости. Он не боялся солдат; хлебороб быстро узнал в них хлеборобов.

*Добрый день (рум.).

-- Ковыряешь? -- спросил его Пинчук.

-- Ну штиу.

-- Опять "нушти"! Понимать надо! А то все -- "нушти" да "нушти". Бросил

бы ты эту гадость! -- Петр Тарасович потрогал рукой деревяшку. Высветленные

ладонями хозяина ручки сохи были горячие и бугроватые, словно и на них

набиты мозоли.-- Ну, ладно, мабуть, поймать колысь...

-- Поймут,-- подал свой голос Кузьмич, который давно ждал случая

высказать свое мнение.

Пинчук и ездовой вернулись к разведчикам, сделавшим небольшой привал.

Недалеко от дороги, окруженная со всех сторон каштанами, тополями и

черешней, белым пауком прицепилась к земле боярская усадьба.

-- Вот у того нет, должно быть, этих разнесчастных клиньев,-- сказал

Шахаев Забарову, думая про помещика.

Шахаев поднялся, немного отошел в сторону, чтобы лучше наблюдать за

бойцами, за выражением их лиц, отгадывать мысли.

"А ты что задумался, командир?"

Шахаев взглянул на Забарова и невольно улыбнулся. Спокойный,

сосредоточенно-уравновешенный ум Федора и его физическое могущество всегда

будили в сердце Шахаева добрые мысли, наполняли грудь безотчетной радостью.

На этот раз лицо Забарова было строже обычного. Странная дума

беспокоила этого сильного и сурового человека. Вот осталась позади, там, за

рекой, огромная земля, навеки ими освобожденная. Остались на этой земле

миллионы в общем добрых и честных людей, и это очень хорошо. А вдруг сбежал

из-под их охраны, перекрасился и живет на той святой, окропленной кровью

бойцов земле и рыжебородый кулак, которого они недавно встретили? Может же

такое случиться! Живет... И вот это очень плохо. Разве для него сложили свои

головы Вакуленко, Уваров, Мальцев?.. Бывает же в жизни так: заведется в

какой-нибудь большой и хорошей семье один вредный человек и портит всем

кровь. Его все-таки терпят в доме, хотя и не знают точно, кeм он доводится

этой семье. Потом, когда уж станет невмоготу, выбросят к чертовой бабушке

того вредного человека и сразу почувствуют облегчение.

Нет, он, Забаров, сделал непростительную ошибку, не рассчитавшись

окончательно с кулаком. Вдруг ему удалось выкрутиться? Смеется небось над

ними, рыжий дьявол. Чего доброго, прикинется советским, да еще завхозом его

поставят: они ведь такие -- умеют перекрашиваться... Будет жить и ждать...

следующей войны.

-- Дай-ка, Шахаев, закурить...

-- Вы что, товарищ лейтенант? -- удивился парторг, услышав дрожь в

голосе Федора.

-- Ничего...-- Забаров не мог завернуть папироску.-- Чертовщина

какая-то в голову лезет. -- И он неожиданно рассказал о своих странных

мыслях.

Когда он кончил говорить, Шахаев спросил улыбаясь:

-- И все?

-- Ну да... А чего ты смеешься?

-- Так просто...

Привал кончился. Колонна двинулась дальше. Шли степью. За дальними

холмами грохотали редкие орудийные выстрелы. На горизонте, далеко-далеко,

вспухали черные шапки от разрывов бризантных снарядов и белые -- от

зенитных. Небо -- туго натянутое, нежно-голубое, огромное полотно --

звенело. Вспарывая его, вились истребители. Ниже, невысоко над землей,

деловито кружились два "ила"-разведчика. Они были заняты черной и скучной

работой -- фотографировали вражеские позиции. Знакомая фронтовая картина

вернула мысли разведчиков к земной, горькой действительности -- война

продолжалась... А это значит -- будет еще литься кровь, много крови, и еще

не одно горе обожжет солдатское сердце, и еще не раз придется комкать в

руках пилотку над свежей могилой...

-- Вася, расскажи что нибудь...

-- Да ты что? -- встревожился Камушкин, взглянув на побледневшее вдруг

лицо Ванина.

-- Так... расскажи. Прошу как друга!..

...Комкать пилотку над могилой павшего товарища. И навeрное, это будет

больнее, чем раньше: чужая сторона, неродная, неласковая землица,

суглинистая, горъким-горька...

Сколько раз уже поливал ее своей кровью русский солдат!..

Вдали, в нежно вытканном мареве, синели горы.

Карпаты!..

Дрогнуло сердце Кузьмича: вспомнил старый сибиряк, как пели в

четырнадцатом новобранцы:

Нас угонят на Карпаты,

Там зароют без лопаты...

Взгрустнулось и Акиму: там, в этих карпатских снегах, сложил когда-то

свою голову брат его отца.

"За горами, за долами, за широкими морями..." Что там ждет их за этими

горами да за долами? И почему разведчиков сейчас так мало -- на своей земле

их всегда казалось больше -- и идут они здесь не по-своему, гуськом, след в

след, а плотным строем, будто боясь сорваться и упасть куда-то? И почему

самому Акиму хочется быть поближе к Забарову, почему все жмутся к

лейтенанту, как железные гвозди к большому и сильному магниту?

Небо звенело от зенитных хлопков. Чужое небо. Сенька задыхался от

махорочного дыма, обжигал окурком губы, но продолжал курить, хотя делать

этого в строю и не полагалось.

Между тем у разведчиков вновь разгорелся спор. На этот раз причиной

спора была одежда, которую видели ребята на встречных румынах и румынках.

Почти все мужчины и женщины были одеты в рубища.

-- До чего довели хлеборобов! -- простонал Пинчук.

Никита Пилюгин быстро возразил:

-- Прикидываются они. Для нас специально вырядились. А хорошее

припрятали. Заграничное-то суконце в землю позарывали. Знаем мы их!

Сенька, смерив Пилюгина недобрым взглядом, приблизился к нему вплотную,

встал на цыпочки и, многозначительно постучав пальцем по Никитиному лбу,

негромко, но внятно заключил: Пусто!

Никита, обидчиво заморгав, смотрел на Ванина широко поставленными

угрюмыми глазами.

-- Почему так -- "пусто"?

-- А вот так -- пусто и есть! -- уже мягче пояснил Ванин.-- Ты

завидовал, дурья голова, всему заграничному. А завидовать-то, оказалось, и

нечему. Вот ты и выдумываешь всякое такое...

2

Разведчиков догнали две политотдельские машины. В одной из них сидели

на своих граммофонных трубах и звукоустановках капитан Гуров и Бокулей. При

виде желтоволосого румына Ванин оживился. Разведчик вновь обрел свой обычный

шутливо-озорной и лукавый вид.

-- Э-эй! Георге! -- заорал он, чихая от пыли, поднятой остановившимися

машинами. -- Слезай к нам. За переводчика у нас будешь. Мне тут нужно с

вашими префектами да примарями потолковать. Что-то неважно они встречают

гвардии ефрейтора Ванина. Товарищ капитан, отпустите его. Разведчику ведь

надо знать местные обычаи.

-- Зачем это тебе нужно их знать? -- полюбопытствовал маленький и

хитрый Гуров, щуря на Сeньку свои черные близорукие глаза.-- Трофейничать,

что ли, собрался? Знаю я тебя, Ванин!..

Сеньку обидели гуровские слова.

-- Плохо вы меня знаете, товарищ капитан. Что было, уже давно быльем

поросло. О трофеях не думаю.

На этот раз Сенька говорил правду.

-- Нет, хорошо я тебя знаю! -- стоял на своем Гуров, но румына все-таки

отпустил: он, как и все в дивизии, любил разведчиков. К тому же по роду

своей службы ему приходилось поддерживать с ними теснейший контакт.-- Ладно,