Солдаты

скроются за высокими воротами. На маленькой замусоренной городской площади

красовался балаган. Возле него никого не было. Только тощая пестрая собака

обнюхивала что-то.

Колонна миновала город, прошла еще километра два и вступила в большое

румынское село. Жители села вели себя сперва сдержанно. На улице появлялись

лишь ребятишки. Они смотрели своими большими черными глазами на советских

солдат молча, настороженно, с неудержимым любопытством, но боялись. Солдатам

было от этого неловко, и они все время пытались расположить детей к себе.

-- Иди, иди же сюда! Ты, грязноносый! Брось мамалыгу-то, иди, я тебе

чего дам! -- манил Ванин к себе чумазого мальчонку, зажавшего в смуглом

кулаке кусок остывшей мамалыги. Малец не решился подойти сам, но и нe

убежал, когда Сeнька приблизился к нему. Разведчик поднял eго на руки и

понес.-- Что ж ты дрожишь так?.. Я не трону тебя... Понимаешь?..

-- Ну штиу...-- мальчишка трепетал в руках у разведчика, как пойманный

зверек.

-- Ничего. Поймут скоро и не будут говорить "нушти", -- задумчиво

сказал Шахаев, глядя на худого ребенка.

-- На вот, поешь,-- поощрял Ванин, всовывая в руку мальчика ломоть

хлеба и неведомо где добытую им плитку шоколада.-- А мамалыгу брось. Скучная

это еда...

Видя вокруг добрые, сочувственные лица, хлопец взял хлеб и шоколад.

Сенька опустил его на землю, и он с пронзительно счастливым визгом помчался

назад, где, сбившись в плотную кучку, ждали его приятели, такие же грязные

оборвыши.

-- Бедный народ румыны,-- выдохнул Пинчук.

-- Что-то и зла на них нет,-- вдруг признался Сeнька.-- Вот воюют

против нас, а зла нет...

Он посмотрел на товарищей, не осуждают ли они его слова. Понял, что

нет, не осуждают.

Взрослое население появлялось на улице редко, так что солдатам не

удавалось поговорить с румынами. Солдаты осматривали издали дома, постройки,

делали критические замечания и заключения. Петр Тарасович успел приметить,

что у большинства домов над крышами не видно труб, которые по обыкновению

маячат над хатами. Это обстоятельство неожиданно вызвало горячий спор.

Молодой разведчик Никита Пилюгин, еще дома от своего отца наслушавшийся

о загранице невесть каких чудес, склонен был утверждать, что трубы эти

румынским крестьянам вовсе не нужны.

-- Это почему же? -- спросил Сенька, сердито глянув на Никиту.

-- А зачем они им, трубы эти? У румын, должно, во дворе отдельные кухни

стоят. Там они пекут и варят...

-- А твоя дурная голова варит що чи ни? -- полюбопытствовал Пинчук.--

Зимой що ж они, в холодной хате живут?.. Не знаешь, так помалкивай,--

наставительно закончил Петр Тарасович.

-- Надо выяснить, почему труб нету. Интересно же! -- сказал Сенька. Он

хоть в душе и соглашался со словами Пинчука, но со своими выводами не

спешил. Старый разведчик, Семен любил оперировать фактами. С разрешения

Забарова он пробежал по нескольким дворам и нигде кухонь не обнаружил.

Вернувшись, коротко объявил Никите:

-- У тебя в голове, Пилюгин, максимум пять извилин. Это я тебе точно

говорю. Нe обижайся!

Шахаев шагал впереди, рядом с Забаровым, прислушиваясь к солдатскому

спору. Он еще не совсем оправился после тяжелого ранения, быстро уставал. Но

на неоднократные просьбы Пинчука и Забарова сесть в бричку отвечал

решительным отказом. Ему не хотелось выдавать свою слабость. Теперь же,

прислушиваясь к разговору бойцов, он будто и вовсе не чувствовал усталости.

Али Каримов, с его вечно удивленными карими глазами, засыпал парторга

вопросами, и Шахаеву нравилось отвечать на них.

-- А какой теперь тут будет власть? -- спросил Али.-- Советский или еще

какой?

-- Народ сам решит, Каримыч,-- ответил Шахаев.-- А чтобы он правильно

решил, мы с вами должны вести себя тут хорошо. От нас много зависит,

Каримыч. Понял?

-- Понял...-- не совсем уверенно сказал Каримов. Шахаев продолжал:

-- Ведь им о нас столько страстей-мордастей наговорили!.. И вот пусть

теперь убедятся сами, что все это -- неправда.

За селом разведчики увидели цыганский табор. Цыгане вели себя

совершенно по-иному. До этих вольных степных людей, очевидно, не доходила

антисоветская пропаганда, и они не боялись русских солдат. Черная рать голых

цыганят и полуголых цыганок ринулась на колонну. Слово "дай", произносимое

на десятке наречий, сливалось в один оглушающий, гортанный гул. Когда

разведчики прошли вперед, цыгане начали осаждать следующую колонну. Должно

быть, они уже успели убедиться в добросердечии русских бойцов.

-- Вот это да! -- пробормотал Сенька, вытирая потный лоб. Ему, лихому

вояке, было стыдно за минутную робость, которую он испытал при виде

устремившейся на них шумной толпы.-- Их бы только в психическую атаку

посылать...

Впереди и по бокам виднелись холмы, покрытые лесами, фруктовыми садами

и виноградниками.

-- Земля богатая тут. А люди живут бедно,-- обращаясь к Акиму, снова

промолвил Пинчук, жадно глядя на окружавшую его местность.

-- Откуда же быть им богатыми,-- тихо проговорил Аким.-- Ты только

послушай, Тарасыч, сколько видела и пережила эта маленькая несчастная

страна!

Ванин, услышав эти Акимовы слона, приблизился и молча пошел рядом с

Пинчуком и Ерофеенко: Сенька уже привык к тому, что его дружок Аким всегда

расскажет что-нибудь новое, для него, Ванина, неизвестное. Сейчас из слов

Ерофеенко Семен впервые узнал о печальной истории земли, по которой

двигались советские войска.

Во времена Римской империи Румыния служила мостом для движения римских

легионов на северо-восток, в Скифию. В эпоху великого переселения народов

через нее проходили с востока на запад гунны, авары, хозары, печенеги,

венгры, турки, татары. Начиная со средних вeков Румыния служила руслом

встречного потока экспансии европейцев к Черному морю и на Ближний Восток.

-- А русские тут тоже были? -- не вытерпел Ванин.

-- Были, Семен, и не раз,-- тихо и задумчиво ответил Аким.-- Мы еще

как-нибудь поговорим об этом. Ты, Тарасыч, любишь историю? -- спросил он

Пинчука.

-- А як же, Аким,-- Петр Тарасович тяжело вздохнул.-- Мало учился я,

вот беда...

Вышли в степь. Поле, по которому двигались колонны советских войск,

было изрезано на мелкие лоскутки, клинья, полоски, перекрещено вдоль и

поперек бесчисленными межами. Межи эти были чуть поуже самих полосок, и это

особенно возмущало хозяйственную душу Пинчука. Наморщив лоб, он мысленно

напряженно вычислял, сколько же теряется пахотной земли с каждого гектара

из-за этих проклятых меж. Вышло -- много. Петр Тарасович негодовал:

-- Безобразие! Хиба ж так можно!.. А сорняков на этих межах сколько!

Ой, лыхо ж! -- тяжко, с болью вздохнул он, будто осматривал на своем

колхозном поле клочок земли, по недосмотру халатного бригадира плохо

вспаханный.-- Хиба ж так можно жить? -- раздумчиво повторил он и потеребил

бурые отвислые усищи.-- Сколько хлеба зря пропадает!

На одной полоске он заметил пахаря. Приказал Кузьмичу придержать

лошадей. Ездовой остановил кобылиц, привязал их возле часовенки, стоявшей на

перекрестке, и вслед за Пинчуком, спотыкаясь о муравейники и кротовьи кучи,

пошел к румыну. Худая белая кляча тащила за собой деревянную соху. И лошадь

и пахарь делали невероятные усилия. Пинчуку сразу же вспомнились картинка из

старого букваря и стихотворение под ней, начинающееся словами: "Ну, тащися,

Сивка".

Петр Тарасович и Кузьмич приблизились к крестьянину. Тот выпустил из

рук соху, глянул слезящимися, разъедаемыми потом глазами на русских солдат,