Солдаты

Бокулей, пройдись с хлопцами! -- снисходительно сказал капитан.-- Только

смотрите у меня!..

-- Спасибо, товарищ капитан! -- обрадовался румын и спрыгнул с машины.

По беспокойному блеску в его добрых коричневых глазах Ванин сразу понял, что

румын сильно взволнован.

-- Ты что, Бокулей? Землю родную под собой почуял?

-- Мой дом недалеко...

-- Где? Как название села?

Бокулей сказал.

Ванин проворно развязал свой вещевой мешок и вытащил оттуда новую, без

единой помарки, карту Румынии, которую он когда-то уже успел "одолжить" у

одного немецкого офицера. Вдвоем с Бокулеем быстро нашли нужный пункт.

-- Вот теперь все в порядке: Гарманешти, значит? Так это же недалеко.

Завтра будем там!

-- Хорошо, если наша дивизия туда пойдет,-- сказал Камушкин, с

сочувствием глядя на Бокулея.

-- Туда и пойдет. Куда ж ей еще! -- уверенно проговорил Сенька. Сейчас

он чувствовал себя по меньшей мере начальником оперативного отдела.-- Нашу

Непромокаемо-Непросыхаемую всегда посылают на самое острие. Смотрите! -- он

развернул карту на траве, встал на колено.-- Вот линия фронта. Вот город

Пашканы. Дальше некуда. Там -- румынские доты. Это я слышал от начальника

разведки,-- добавил новоявленный "оперативник", не без основания полагая,

что ему могут и не поверить.-- А тут, гляньте, эти самые Гарманешти. В них

штаб разместился. Ну, а нам, по знакомству, Бокулей свое поместье

предоставит!

Отдохнув, разведчики пошли быстрее. Теперь Забаров не разрешал бойцам

останавливаться возле часовен, попадавшихся на каждом километре, и

рассматривать Христово распятье да темные образа святых. До ночевки солдатам

предстояло пройти еще километров десять. В полдень вступили в большой

румынский город Ботошани. В отличие от других населенных пунктов, где обычно

было пустынно и тихо, Ботошани казались более оживленными. Солдат удивила

бойкая торговля в магазинах, будто война прошла где-то мимо.

Спросив разрешения Забарова, Сенька взял с собой Бокулея и забежал в

одну лавчонку. Перед ним любезно раскланялся купец со смолистыми, черт знает

как закрученными усами. Сенька порылся в кармане. В руках у него появились

леи, которые бойцам выдал накануне ахэчевский начфин.

-- Колбасы мне продай.

Лобазник покачал головой и что-то пролепетал.

-- Что он? -- не понял Ванин.

-- Русские деньги просит, рубли,-- пояснил Бокулей.-- Он думает, что

тут Советская власть будет.

-- Ах вон оно что! Приспосабливается, значит, купчишка! -- Сенька

улыбнулся: разведчик полагал, что, во всяком случае, купчишке-то нечего

ждать для себя хорошего от Советской власти -- не его, нe купеческая эта

власть.-- Что ж, разве рубли ему дать? -- вслух размышлял Ванин.

Рублишки у Сеньки были, но он не решался покупать на них, жалко было

советских денег, да и не хотел, чтобы на наши рубли наживал себе богатство

этот черноусый, с прилипчивыми глазами человек. При затруднительных

обстоятельствах Сенька всегда мысленно ставил на свое место Шахаева, и это

помогало ему найти верное решение.

-- Рублей я ему не дам! -- уже твердо заявил он Бокулею.-- Так и

переведи! -- и направился к двери, но в магазин уже входил Али Каримов. Тот

без долгих размышлений вытащил пачку рублевок.

Однако Ванин остановил азербайджанца.

-- Не смей! -- строго сказал он.

Каримов покорно и молча сунул деньги обратно в карман. Но, отойдя

немного, вдруг забушевал. Сначала тихо, потом все громче и горячей. Он

говорил часто, отчетливо и непонятно. Можно было только догадываться, что,

поразмыслив, Каримов решил, что Ванин поступил неправильно, не позволив ему

сделать покупку на рубли, что Сенька только принизил советские деньги в

глазах румынского торговца, а ведь в конце концов -- на этот счет у Али не

было ни малейшего сомнения -- и в Румынии должна быть Советская власть, не

зря же Красная Армия пришла в эту страну!

-- А ты дискретируешь! -- в запальчивости повторял он это понравившееся

ему, неудобоваримое чужое слово.

-- Постой, постой, Каримыч! -- с добродушной снисходительностью

остановил его Ванин. Он чувствовал, что Каримов произнес это обидное слово

неправильно, и хотел поправить, но вовремя сообразил, что исказит его ещ"

больше. Смеясь, продолжал: -- Разве так можно? Забормотал, как гусь. Помню,

к нам на завод -- до войны дело было -- вот такой же оратор приезжал. Как

начал!..-- Сенька остановился, взъерошил светлый чуб и, отчаянно

жестикулируя, без единого роздыха, выпалил: -- Оно, конечно, если правильно

рассудить в смысле рассуждения в отношении их самих, есть не что иное, как

вообще, например, по существу вопроса, между прочим, тем не менее, однако, а

все-таки весьма!..

Пинчук, не дождавшись конца Сенькиной тирады, громко захохотал. Он

вспомнил другого оратора, который -- дело было в тридцатых годах -- приезжал

в Пинчуково село. Около трех часов говорил он крестьянам о мировой

революции, о Европе, о цивилизованном мире, о великом предначертании истории

и проговорил бы, наверное, еще часа три, если бы вдруг какой-то древний

старикашка не срезал его неожиданным вопросом.

-- Дозвольте спросить? -- поднялся он в задних рядах.

-- Прошу.

-- Скажите нам, будьте добрые, що рыба у Каспийскому мори е чи нэма?

Оратор немного смешался, вопрос показался ему неуместным, однако

ответил:

-- Есть, разумеется.

-- A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..

Помещение качнулось от дружного хохота. Смущенный оратор постарался

поскорее закончить свою речь...

...Вспомнив этот случай во всех подробностях, Пинчук захохотал еще

громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.

А Ванин продолжал:

-- Закатив такую речь, наш докладчик сел, ожидая, когда захлопают в

ладоши. Но все мы хлопали ушами да глазами, потому как ничевохоньки не

поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.

Шагавший рядом с Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и

сердито одернул его:

-- А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!

Пилюгина Ванин невзлюбил с первых же дней и не хотел этого скрывать.

Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем

немногим упрямцам единоличникам, которых еще можно встретить в отдельных

селах и деревнях.

-- Должно, как музейный экземпляр держат eго в селе,-- узнав об этом,

рассуждал Пинчук.

-- Вот и этот в батюшку удался,-- указывал Сенька на Никиту.-- Зачем мы

его только за границу тащим, этакого чурбана. Подумают еще, что все мы

такие...

Во всяком случае, Пилюгин-сын унаследовал от Пилюгина-отца одну

прескверную черту -- неистребимую зависть ко всему и вся. Завидовал Никита

Ванину потому, что у того много орденов, Акиму -- что с ним была хорошенькая

девушка, Шахаеву -- потому, что его все любили, завидовал даже веснушкам

Камушкина. Лишь самого себя считал обиженным судьбой. О Пилюгине Сенька

сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:

-- Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит

у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И

кому только в голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш

начальник. Увидел здоровяка -- и в свое подразделение его. Один, мол,

"языков" будет таскать. Натаскает он ему! Чего доброго, свой язык еще

оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..

-- Зачем же? -- Шахаев улыбался.-- Что же мы за разведчики, если одного

человека перевоспитать не можем.