Солдаты

расстанемся".

Она перевернула еще одну страницу и увидела стихи. Это о них, должно

быть, говорил ей Аким при встрече.

Первую строку Наташа не разобрала. Прочла дальше:

Так почему же я один

Среди родных, среди друзей

Остался жив и невредим?

-- Остался жив и невредим,-- машинально повторила она.

В раздумье вспомнил про тебя,

Увидел море синих слез...

Да, это ты спасла меня

В пучине битв и страшных гроз.

-- Спасла, спасла...-- плечи девушки затряслись, она уронили голову на

дневник. Теперь она плакала, не остерегаясь, что ее услышат разведчики,

которые почему-то нe отходили от ее окон, особенно старшина и тот

светлоглазый. Когда она снова начала читать, строчки запестрели перед еe

глазами. Она разбирала написанное с великим трудом:

Я гордый вызов дал войне

И по-солдатски ее нес.

В дороге ты светила мне

Сияньем золотых волос.

Я помню тот противный звук,

В ознобе затряслась земли...

У смерти из костлявых рук

Тогда ты вырвала меня.

Наташа не могла дальше читать. Стихи говорили, что она спасла его, ее

образ светил ему в пути, а вот сейчас Акима уже нет, и погиб он именно

тогда, когда встретился с ней, когда она встала рядом с ним. Плакать девушка

больше не могла. Странное дело: она чувствовала себя жестоко обиженной, и не

кем-нибудь иным, а Акимом. Зачем он писал ей эти строки? Наташе не приходило

в голову обидеться на лейтенанта, который не дал Акиму побыть с ней хотя бы

один денек... Нет, она обижалась только на Акима. Почему он не захотел,

чтобы командир роты послал вместо него другого? Почему не попросился

остаться?.. Не любил ее -- вот и все. А она-то думала...

Вдруг Наташа содрогнулась от этих диких и чудовищно нехороших мыслей. В

самом деле, как она могла подумать такое о своем Акиме, который за долгие

годы их дружбы не сказал ей ни одного нечестного слова. Разве мог ее Аким не

пойти на это важное задание, мог ли он остаться в роте ради встречи с ней,

послать вместо себя другого разведчика, который, наверное, тоже мечтает о

любимой?..

Девушка подняла голову, вытерла глаза и посмотрела в окно. Во дворе

стояли двое: светлоглазый и еще какой-то неизвестный ей солдат. Солдат,

видимо, пытался пройти к ней, а светлоглазый его не пускал. Наташа услышала

их разговор.

-- Ну, куда ты идешь? -- укоризненно спрашивал Сенька.

-- Чирей у меня.

-- Тоже мне болезнь!

-- Пусти...

-- Не пущу! Пойми ты, дурья голова, не до тебя ей сейчас! Друг у нее

погиб... а ты со своим чирьем!.. Пойди к Кузьмичу. Он тебе колесной мази

даст. Говорят, здорово помогает...

Наташа безучастно прислушивалась к перебранке солдат. "У кого-то

фурункул, кому-то нужно помочь",-- думала она, не находя в себе сил и

желания подняться и позвать бойца. Отойдя от окна, вновь начала читать

стихи:

Когда я, раненный, кричал,

В бреду ведя с врагами бой,

Ты, как горящая свеча,

Всю ночь стояла надо мной.

Когда по мокрой, злой земле

Ползли мы ровно десять дней,

С тобою же казалась мне

Земля и суше и теплей.

И даже в миг, когда мороз

Звенел, кровь в жилах леденя,

Твоих пылающих волос

Костер обогревал меня.

Мне кажется, что я с тобой

В огне совсем не уязвим

И что не быть тебе вдовой,

Как многим сверстницам твоим.

Дверь отворилась, и в ней показался Шахаев. Наташа торопливо закрыла

дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали

на влажных бледных щеках.

-- У меня к вам просьба, Наташа,-- сказал парторг, как бы не обращая

внимания на состояние девушки.-- Сегодня пришло письмо от матери одного

погибшего разведчика-комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо

сделать сейчас же, пока есть время.

-- Хорошо, я прочту,-- машинально сказала Наташа.

-- Прочтите, пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма.

Чудесный был парень -- Уваров. Они дружили с Акимом.

-- Я сейчас же прочту,-- повторила она и поднялась.

Шахаев расстегнул свою потрепанную брезентовую сумку и среди бумаг

отыскал нужный конверт.

-- Возьмите,-- породил он письмо Наташе.

Разведчики ожидали во дворе, усевшись где попало: кто -- на повозках,

кто -- на сваленном плетне, кто -- на огромных белых тыквах, принесенных для

этой цели с огорода. О письме они знали еще утром, когда его только что

принес почтальон, и удивлялись, почему это Шахаев не прочел его им сразу.

Солдаты сидели мрачные, подавленные вновь навестившей их бедой. Сенька

стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как-то

вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла

скрытая боль -- куда только подевался разудалый, озорной блеск...

Шахаев присел рядом с бойцами и тоже стал слушать, хотя читал это

письмо по крайней мере раз пять.

"Дорогие, милые мои сыночки! -- прочла Наташа.-- Получила я от вас

письмецо, в котором вы сообщили мне о смерти моего Яши. Белый свет

помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у меня

один..."

Наташа на минуту замолчала, взглянула на еще более посуровевшие лица

солдат. Потом стала читать дальше:

"Отца у него убили немцы. Сестренка Яши, Ленушка, погибла в

партизанском отряде. Оставался у меня он один -- вся моя надежда, радость

моя. А теперь и его нет. И вот подумала я: "Осталась одна-одинешенька, как

старая береза в поле, кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду".

Сердце мое заныло от великого горюшка. Потом прибежала ко мне соседка --

Дарья Петровна. Добрая женщина, дай бог ей здоровья. Поплакали вместе,

умылись слезами. И будто отлегло малость от сердца, будто разделили с

Петровной мое горюшко пополам -- оттого и легче стало. А вечером, как узнал,

пришел и сам парторг нашего колхоза -- Иван Ильич Сидоркин. Руки у него

одной нет, на фронте потерял. Не стал утешать, а только молвил: "Общее

собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады.

Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская мать да хорошая

колхозница к тому же, должна поправить эти дела". Вроде как бы и не ко

времени сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я

людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя, сами знаете, работа

эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я: "Муж мой, Денис, все силы

отдавал колхозу, сын тоже, и я должна". Председатель наш распорядился выдать

мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла я в дочки сиротку одну,

Дуню, мать умерла у ней недавно от порока сердца, а отца, Пилипа, немцы

убили в один день с моим мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж,

родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо:

первое-то время все из рук валилось и писать не могла, не было моей

моченьки. Спасибо вам за добрые слова и картину об Яшеньке, которую вы

прислали мне. У меня ее забрали, и теперь она висит в избе-читальне. Не

забывайте моего Яшу, пишите мне письма. А коли у кого нет родной матери,