Солдаты

-- Ну, ладно, ладно,-- проворчал Сенька.-- Ты, Аким, безнадежный

маловер. Кузьма Крючков врал, а я... Да вот спроси Шахаева.

В доме за маленьким круглым столиком трудились Пинчук и Шахаев. Петр

Тарасович уговорил-таки парторга написать письмецо секретарю райкома, чтобы

тот помог Юхиму в строительстве клуба. Лицо старшины было по-прежнему сильно

озабоченным. Нелегко, видимо, было ему управляться с двумя хозяйствами:

маленьким, но очень канительным хозяйством разведчиков и большим, не менее

канительным хозяйством колхоза.

Шахаев давно наблюдал за Петром Тарасовичем: тот хмурился, щипал усы,

кряхтел, на крупном лице его появились капельки пота. Очевидно, очередная

"директива" давалась ему трудно.

"Дорогой товарищ Пинчук! -- думал Шахаев, глядя, как хлопочет этот

неуемный и неутомимый человечище.-- Скоро, скоро вернешься ты к своему

любимому делу! Как же оно закипит в твоих сильных золотых руках!"

Деловую обстановку нарушил вошедший в комнату Ванин. Он был, что

называется, в форме. Плутоватое лицо сияло хитрой ухмылкой, а в выпуклых

глазах -- зеленый озорной блеск, и весь он имел гордую осанку.

-- Что, товарищ старшина, опять директиву строчите? Бедной вашей

Параске скоро их подшивать некуда будет, входящих номеров не хватит... Вот

бы селектор для вас установить на Кузьмичовой повозке. Надели бы наушники да

и слушали, что в вашем колгоспи робится. А так разве можно управлять --

одними директивами. Этак руководят только плохие начальники, для которых и

имя придумано подходящее: бюрократы...

-- Замолчи же ты!.. Зарядив, як пулемет!.. Ось я тоби покажу бюрократа!

-- загремел Пинчук, подымаясь из-за круглого стола. Лицо его и вправду не

предвещало ничего хорошего. Ванин решил, что разумнее всего будет поскорее

ретироваться.

Вслед за Сенькой вышел на улицу и Шахаев. Вышел, как ему думалось,

освежиться ночным воздухом, но уже в следующую минуту строго уличил себя:

"Ты же вышел увидеть ее, Наташу..."

Где-то в глубине двора раздался и тут же смолк ее голос. Парторг,

словно бы желая утихомирить свое сердце, крепко прижал руку к груди и быстро

прошел во двор, к тому месту, откуда доносилась румынская речь. Там вели

беседу братья Бокулеи.

-- Кто вам сказал такое про русских? Вот уже от третьего солдата

слышу,-- говорил старший.-- Ты посмотри на меня,-- жив и, как видишь,

здоров. А я ведь провел среди них несколько лет. Русские -- не фашисты. Они

совсем другие люди, Димитру. Я не могу тебе объяснить всего, но ты сам

поймешь, когда побудешь среди них. Убивать они нас не станут. Это какая-то

сволочь наговорила про них такое. Мы еще найдем этого человека. Мы очистим

нашу армию от негодяев, Димитру. Армия должна служить народу. Про русских

говорить такое может только наш враг.

-- А вдруг правда, Георге? -- с беспокойством спросил младший Бокулей.

-- Ты что же, родному брату не веришь?

-- Никому сейчас верить нельзя.

-- Глупый ты, Димитру. Ну, ладно, не веришь мне, но верь в советских

людей. Это -- особенный народ, они всегда -- за правду!..-- Георге Бокулей

говорил быстро и горячо.

Шахаев присел рядом и слушал, с трудом вникая в смысл беседы.

-- Может, нам домой уйти... Все же лучше будет,-- глухо сказал младший

брат.-- Мать, отец -- старые...

-- Можешь идти, я тебя не задерживаю. Но я останусь,-- резко ответил

Георге и, вдруг обернувшись к Шахаеву, сказал:

-- Вот мой брат Димитру все хнычет. Перед ним одна дорога -- домой. А

вы, русские, всегда бодрые.

Шахаев заговорил без обычной для него мягкой, ласковой улыбки:

-- Право, уж не такие мы бодрячки, Георге, как тебе показалось. Больно

и нам, иногда до слез больно. Но мы не из той породы людей, которые любят

хныкать.

На бревне, под ореховым деревом, листья которого сильно пахнут анисовым

яблоком, сидели Наташа и Аким. Наташа спросила:

-- Ты, наверное, сердишься на меня, Аким?

-- Откуда ты это взяла?

-- Не притворяйся, сердишься!

-- Но ведь ты сама мне все рассказала. Разве ты виновата, когда он...

-- Не надо, Аким, об этом,-- быстро прервала она его и поспешила

перевести разговор на другое: -- Ты очень много пишешь в свой блокнот в

последнее время. Зачем это?

-- Для нас обоих,-- сказал Аким серьезно.-- Когда мы будем с тобой жить

вместе...

-- А когда это будет? -- перебила она.

-- После войны, конечно... И вот тогда я стану часто читать тебе свой

дневник.

-- Всегда? Это же надоест.

-- Нет, не всегда. Когда будем хныкать из-за какой-нибудь житейской

мелочи... Словом, если нас вдруг потянет к благополучьицу этакого мещанского

пошиба, к маленькому и слепому семейному счастьицу, не счастью, а именно

счастьицу,-- вот тогда-то я и открою свой дневник, чтобы наша хата опять

наполнилась грохотом сражений, боевыми кличами, предсмертными словами

погибших друзей, мы увидим их кровь, мужественные лица... и нам станет

стыдно. И, устыдившись, мы вновь будем видеть дальше и глубже...

-- Мечтатель ты мой!

-- Нам нельзя не мечтать, Наташа!

-- Понимаю,-- проговорила она тихо и немножко печально, чувствуя, что

он сказал именно то, что крепко жило и в ее сердце. Помолчав, она сказала

задумчиво: -- Мы слишком часто демонстрируем свое счастье, Аким. Особенно я.

И перед кем? Перед солдатами, которые пока что лишены его. Перед Шахаевым,

например... Нехорошо это.

Говоря так, Наташа ожидала, что Аким будет возражать ей, уговаривать,

убеждать и вообще постарается рассеять ее мысли, но вместо этого он с

обидной для нее поспешностью согласился:

-- Да, да, ты, пожалуй, права, Наташа. Лучше нам держаться подальше

друг от друга.-- Аким взял себя в руки и произнес последние слова твердо,

хотя ему было очень тяжело говорить их.

Испуганная, оскорбленная, Наташа ответила как можно спокойнее, даже

холодновато:

-- Так лучше, конечно.

-- Да.-- Аким в последний раз коснулся губами ее пушистых и влажных

ресниц, почувствовал, как они дрогнули от этого прикосновения.-- До

свиданья!

-- До свиданья,-- ответила она все так же холодновато. Но едва он

скрылся в темноте, разрыдалась.

Шахаев стоял на улице, возле дома, в котором расположились разведчики.

Он думал сейчас о братьях Бокулеях, с которыми только что беседовал.

-- Как все всколыхнулось! Потому, что мы пришли сюда!..-- задумчиво,

вслух проговорил Шахаев, запрокидывая на сложенные на затылке руки свою

большую белую голову.-- Столетие -- недвижимо. Подспудно разве... глубинные

течения. И вдруг... Сколько людей будет искать своих путей-дорог!.. Какая

еще жестокая классовая битва разгорится!..

От боярской усадьбы до него донеслись неясный гул чужой и нашей речи,

урчание автомобилей, конское ржание, цокот копыт. С неба катился на землю

ровный рокот ночных бомбардировщиков.

Шахаев не отрываясь глядел на одну звезду, которая показалась ему

какой-то особенной. Большая и яркая, она как бы трепетала на темном куполе

небес, излучаясь и струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все

другие. Парторгу подумалось, что, может быть, это горит одна звезда

московского Кремля и что выдалась такая ночь, когда она горит необычайно

ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он

стал всматриваться в нее еще напряженней...

Ночь. Впереди -- мрачно проступающие на мутном горизонте горы. Где-то

вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается.

Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он