Страница 34 из 95
А солдатка, словно догадавшись, о чем я думаю, зашипела:
-- Ты чего, чертенок, голову просовываешь? Я т-тебя, короста!..-- и как-то из-под низу, наотмашь хлестнула по щеке.
-- Ва-анька!-- заорал Шавров.-- Бесенок! Отломаю голову, если будешь подслушивать!..
Мимо Китовны, которая в таком же положении и на том же месте, на залавке, продолжала сидеть, пригорюнившись, я стрелой вылетел в сени, а оттуда под навес, схватил первые попавшиеся грабли и начал сгребать в кучу мусор, раздумывая: "Вот бы его теперь снохачом-то обозвать, черта рыжего, а эту -- шваброй..."
IX
Был на исходе летний вечер. Червонным золотом подернулась парча далеких облаков; легкой сероватой дымкой окуталось небо. Заблестели коньки крыш, пожаром зажглись окна, поперек дороги легли длинные строгие тени. Мягкая, лиловая, полупрозрачная на заходящем солнце пыль, поднятая телегами и пришедшим с поля стадом, неподвижным туманом заволокла улицу. Серебряные нити последних лучей, стрелами протянувшиеся от еле видных щелей на дощатом заборе, боролись с надвигающимися сумерками, печально бледнея и тая.
В избушку, где я обувался, стремительно вскочил, весь в поту и пыли, возбужденный Петя, крича не своим голосом:
-- Сейчас Васю видел!.. Ваня, сейчас видел Васю за околицей!..
Из горницы, через двор, неслись визги и дикие пьяные песни Шаврова, второй день кутившего с дьячком и работниками; под навесом, склонив голову на грудь, сидела Любка; Гавриловна с Варварой доили коров, а бабушка ушла от стыда к соседям.
Я подвил оборку, отряхнулся и, доставая с голобца одежду, сказал товарищу, поглядывая в окно:
-- Ты разве не слышал, что там делается? Лезь-ка на амбар, пока не поздно: я в ночное собираюсь...
-- Да ведь и он тоже в ночное! -- захлебнулся от восторга мальчик.-- Лапти обул, синяя рубаха с ластовицами, кругом его ребятишки, а он сидит на гнедке Егорием Победоносцем и этак руками -- то туда, то сюда, а те слушают, вытянув шеи, и молчат...
Петя поднимал и опускал худые, в цыпках, руки, поворачивался во все стороны, и глаз его блестел, как свечка, а лицо от торопливости подергивалось.
-- Иди спать! -- прикрикнул я.-- Пахома ждешь?
Раньше такие слова и такое событие, как пьянство в доме, к которому он с детства не привык и всегда до слез боялся, особенно если пьянство было с дракою, оглушили бы товарища, но теперь он словно ошалел.
-- Поровнялся со мной, кричит: "Здравствуй, пастушок!" А я -- в рожь, а стадо -- кто куда, а они хохочут... "Ах ты, говорит, разбойник, разве можно хлеба мять?.." А я вот как испугался, прямо -- смертушка...
Петя трещал, как сорока, склонив набок голову, и порыжевший хохолок его на грязном темени вертелся и подпрыгивал.
-- Ты ужинал?.. Скорей собирайся... Что, Мухторчик не лягается? Мне бы снять шапчопку, да и гаркнуть: здравствуйте, Василий Егорович, с приездом вас! А я, ну-ко -- в рожь: вот демон кривоглазый!..
-- Ты в ночное, что ли, собираешься? На что тебе Мухторчик? -- прервал я болтовню его.
Товарищ, отыскивая под дерюгой оброти, закрутил в знак согласия головой, но я сказал:
-- На амбар лезь, пока цел, а в ночное тебе ехать незачем!..
-- Поучи кобеля на месяц лаять! -- вдруг выпалил Петруша и ни с того ни с сего начал крыть меня бранью.
-- Ты какой указчик мне -- отец аль брат? -- топорщась, как ободранный цыпленок, налетал он.-- К черту амбар, лезь сам, лошади хозяйские!..
-- Петя, милый, что с тобою? -- прошептал я, не веря собственным ушам.-- За что ты меня этак?
Мальчик как будто опомнился. Вытерев ладонью мокрый лоб, пытливо посмотрел на меня, и вдруг брови его, будто от изумления, высоко приподнялись, подбородок запрыгал, и щеки опустились вниз, и из серых глаз товарища горохом посыпались слезы.
-- Н-не могу я... Силы нету...-- простонал он и, прикрывшись рукавом разорванной рубахи, упал на помост.-- Измучился весь... С часу на час ждешь беды... Аж голова болит от нехорошей жизни, а тут еще ты привязываешься!.. Мне поглядеть на Васю хочется, а ты: на амбар лезь!.. Я скоро совсем уйду от вас!..
Дорогою приятель повеселел. Неумело сидя на Мухторчике и придерживаясь руками за гриву, Петя тараторил:
-- Вот этой стежкою пальнули, видишь? Вася впереди, а робятишки сзади... Приедем в Заполосни, первым делом наберу сухих котяшьев, вторым -- разведу огонь, потом подсяду и скажу: "Что, Васильюшка, учиться мне не пособите?" -- "Отчего, скажет, нельзя; сейчас аль после?" -- И почнет опять этак руками -- то туда, то сюда, а я буду слушать...
На сине-пепельном придвинувшемся небе против нас золотилась первая вечерняя звезда. По обеим сторонам узкой дороги, поросшей меж колей пыреем и белоголовником, неподвижною стеною стояла выколосившаяся зелено-бурая, в сумерках почерневшая рожь, с круглыми, похожими на блюда, вымочинами, кое-где обметанными куколем, краснушкою и васильками; там и сям широко разметались рубежи-полынники и одинокие ракитки; на косогоре, в темном ковре проса, испещренного межами, будто две сестры, обнялись стройные осины. Серые копыта лошадей, трава и хлеб -- росисты; от росы отволгли гривы. Кругом изумительная тишина, от которой слышен звон в ушах. Изредка лишь где-то далеко вавакнет самка-перепел, дернет коростель, прохрустит былинка на зубах нагнувшейся лошади, сухо звякнет подкова о подкову, тяжело, словно после неотвязной думы, вздохнет поле и замолкнет, и пугливо притаится вечер, и тревожней замерцают звезды. Земля дышит ровно, бесконечно глубоко, как натрудившаяся в родах женщина, и мягкие сумерки -- ее слабая, еще мученическая улыбка, которая под утро расцветет в ликующую песню, в трели, в радужные краски, в лучисто-искрящийся, крепкий и здоровый смех.
Товарищ затянул было песню, но, посмотрев на тихие, молитвенно спокойные поля и на темную полосу безоблачного неба, мягкою завесою подернувшую даль, замолк, прижавшись к теплой холке мерина, и до самого табуна, версты две-три, мы ехали, не проронив ни слова, и лишь когда метнулся яркий огонек костра в овраге и темные снующие фигуры детей вокруг него, Петя неудержимо весело, всем своим существом, засмеялся.
-- Господи, как хорошо-то!..
Он соскочил с Мухторчика и, как заяц, начал бегать по росистой траве.
Проголодавшиеся лошади, пользуясь остановкой, набросились на рожь. Саврасый жеребеночек-сосун, любимец Федора, гремя бубенчиком, смешно расставил тонкие, неокрепшие ноги, оттопырил белый хвостик, тыкаясь губами в полное материнское вымя: как ребенок, он звучно глотал молоко и причмокивал, а воронуха-мать, обернувшись, любовно обнюхивала его спину с темным желобочком.
Облокотившись на руку, Васютка Пазухин полулежал у костра. Остроглазый мальчуган в отцовской шапке доставал голою рукой из золы печеные картошки; другой, беленький, похожий на Петрушу, тащил мешок с хлебом и бутылку молока. Два длинноволосых карапуза, лет по семи, растянувшись на животе, смотрели, не мигая, в лицо Васе. В нескольких шагах от костра, сжавшись в тесный круг, человек одиннадцать играли в "лису".
-- Жарят, черти! -- засмеялся Петя, спрыгивая с мерина. -- Бог помочь вам!
Сидевшие у огня пузыри кувырком подкатились к нам.
-- Пошто поздно? -- спросили они в один голос и, не дождавшись ответа, побежали обратно.
-- Шавровские пастухи на четырех... Красавчика с Буланкою оставили дома,-- доложили они товарищам и опять улеглись на животы, подперев ладонями пухлые подбородки.
-- Сейчас спросишь или потом? -- тихонько обратился я к Петруше, выбирая поудобней место для спанья, но присмиревший на людях товарищ, прячась за меня, глядел во все глаза на Васю, не отвечая ни слова.
-- Посытней бы жить нам, вот что плохо, -- очевидно, продолжая прерванную нашим приездом беседу, заговорил он. Голубовато-золотистое пламя костра чуть-чуть освещало его лицо и большие потемневшие глаза его. -- Школ больше, книг, людей ученых... А то, что же это, -- дети мрут, скотина дохнет, кругом пьянство, урожаи скоком, голод; поневоле озвереешь... А ученье... -- Вася взял себя обеими руками за голову и как-то восторженно, светло и любовно прошептал: -- Как это хорошо -- учиться!..