Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 33 из 95



VIII

   Утром по деревне прошел слух, что Васька-дворянин обулся в лапти, надел синюю посконную рубаху, такие же портки и, стоя по колена в луже, помогает отцу чистить хлев. Первыми на такое чудо, как и всегда, сбежались ребятишки, черномазыми чертями облепившие забор, потом у соседок оказалась недохватка по хозяйству, и все побежали к Пазухиным.

   -- Что, Василий Егорович, не хотите нашей крестьянской работушки забыть? -- участливо спрашивали они, перемаргиваясь между собою и любопытно заглядывая парню в лицо.-- Тянет к земле-матушке? Уж это беспременно так!..

   А бабы ныли:

   -- Ну-кось: руки-то -- как сахарные, а он вилами-тройчатками копает!.. Егор, ты постыдился бы маленько, а?.. Ведь этак ты его испортить можешь. Ты над этим думал, пес?

   Сконфуженный старик ворчал:

   -- Господи помилуй, разве я его неволю; он сам охотится... Я говорил уж: бросьте, мол, Василий Егорыч, а он -- свое... Какой же я ему теперь указчик, у его мозги пошире... .

   Вскоре из двора во двор стали ползать сплетни и ехидные усмешки: Васька-то, де, одну зиму подворянился, а к лету не годился -- вытурили, но только он куражится и никому о том не сказывает. Другие же не верили, что парень выгнан из училища, но тем не менее ругали его еще пуще, говоря, что раз дошел до господской линии, лезть в черную крестьянскую работу -- срам и чванство, и смотреть на это даже со стороны обидно, а Егор -- дурак плешивый, если позволяет сыну куролесить.

   -- Читал бы под окошком книги или на гармонии зажаривал, а то -- наво-оз!.. Мы знаем эту моду, нас, брат, не обманешь, даром что не учены!.. Гляньте, мол, робята: грамота мне словно -- тьфу, а окромя того -- работать понимаю, одно слово -- золотых дел мастер!

   -- Га, пугать задумал, мы и так пужливы!.. Сел за книжки, значит, и сиди, как черт, а то -- гуляй по холодочку, это -- твое дело, это мы можем понимать, а навоз мой пращур чистил!.. Бает: нечего орясничать, работать надо, ну, и гнись, козёл глумной, потей, смеши деревню!..

   Багровый от злости Ноздрин, стоя без шапки, как собака, тявкал на всю улицу:

   -- Ты -- муж-жик?.. Ты до причалу доволокся? Топерича ты -- господин в серых штанах и при медали? Так покажи мне форс господский, чтоб поглядел я и сказал: как будто наш, простой, а куролесит лучше барина!.. А посконная рубаха? А лохматые портки? Рубаха ребра мне истерла, а тройчатки вымотали силу!..

   Вездесущий дух -- пастух Игнашка Смерд -- вздохнул, качая головою, вытер мутные глаза и прошептал:

   -- Ох, брось, родимый Вася, бро-ось: пропахнешь нехорошим духом, не возьмут тебя больше господа к себе в училишшу, оставь, ягненочек, пускай отец копается, а ты блюди себя... Оставь, зачем ты этак, глупый!.. Брось их к бесу, вилки-то; бросай, куда попало!..

   Когда об этом происшествии узнал Созонт Максимович, то весь перекосился. Ночью его Любка захватила в крупорушке с Павлой; он был встрепанный и красноглазый, говорил осипшим голосом, пил квас со льдом, через все лицо имел багровую царапину и с постели на полу не поднимался.

   -- Ну-ко, слышишь, пан Твардовский, сбегай за Егоршей! -- крикнул он мне через двери, грузно приподнимаясь на локте.-- Сей секунд чтоб! -- и припал сухими ярко-красными с налетом шелухи губами к медной объемистой кружке, доверху наполненной молодым, пенистым квасом.

   Егор пришел без шапки, босиком, прямо оторванный от работы. Ноги его выше щиколоток были вымазаны коричневым навозом, между пальцами торчала прелая солома, а на лбу еще не высохли крупные капли пота.

   Одернув вздувшуюся на боках пузырями рубаху, он перекрестился на иконы, поздоровался с Китовной, вопросительно уставившись в лицо ей.

   -- В горницу пройди, Егорушка, он там,-- не поднимая головы, промолвила старуха. История прошлой ночи пришибла ее, и бабушка с утра ни с кем не разговаривала, сидя на залавке и вытирая рукавами слезинки.

   Весело ухмыльнувшись, Егор отворил стеклянные двери в горницу и, увидя на полу, на пестром самодельном ковре Созонта Максимовича Шатрова, подмигнул:

   -- Али голова болит? Вставай, вставай, невесты у ворот заждались; ах ты, соня!.. Вот дрыхнуть-то здоровый, батюшки мои! -- замотал он головою.

   -- Ты мне сколько должен? -- скаля зубы, злобно перебил его Созонт Максимович, и лицо его сразу налилось кровью, а губы побелели.

   Егор оторопел.



   -- Да как тебе сказать, чтобы не сбрехнуть,-- уже насильно улыбаясь, хотя втайне и думая, что Шавров шутит, пролепетал старик,-- ковша три опохмелки, что? Это можно в один минт сварганить, баб-то нету, хе-хе-хе!..-- Заглядывая хозяину в глаза, Егор тряс длинной бородой и хлипал.-- Мы не хуже твоего вчерась тоже порядочно клюкнули, а нынче с самого утра вот тут шурум-бурум,-- Егор дотронулся до лба и до висков.-- Квас-то у тебя никак свежий? Глотну маленько, может, отойдет от сердца...

   Но Шавров порывисто дернул кружку из-под носа Егора, и квас расплескался по ковру и полу.

   -- В дворяне записался, чертова паскуда? -- схватив себя за грудь, прохрипел Созонт Максимович, трясясь и пуча красные глаза. -- Заплати долги сначала, а потом дворянься, а покамест я в деревне дворянин, а ты и твой щенок -- холопы мне!.. Перчатки, бляху на картуз, ошейники -- в дворяне? Деньги дай!.. Зарежу, твари безживотные!..

   Шавров вскочил с постели, покружился, как разъяренный бык, по горнице и, отыскав за большим степным зеркалом, с краев облепленным конфетными бумажками и водочными ярлыками, связку акациевых бирок, вытащил одну из них и, насмешливо и с ненавистью глядя на перепуганного старика, прошипел:

   -- Шесть красных и семь гривен, чуешь? Через неделю я у тебя последние портки продам... Пошел, лярва, вон!..

   Пришибленный Егор, виновато улыбаясь, потный, с трясущимися от стыда и гнева руками, как-то боком, пряча в сторону слезящиеся глаза, прошел через теплушку, долго шарил руками у притолоки, хотя дверь была настежь отворена, беззвучно, как по мягкой овчине, спустился с крыльца. Почему-то было жалко и смешно смотреть на его круглую загорелую лысину, похожую на новый, хорошо выжженный горшок, еще мало побывавший в печке и не обкоптившийся, на седые спутанные волосы, узенькой полоской идущие по затылку от уха и до уха, в которых торчал старый ржаной колос, на длинную, тонкую, морщинистую, как неудойное коровье вымя, шею и на грязные, в заплатах, пестрядинные штаны, мешком свисавшую мотню, на синюю рубаху, от лопаток до крестцов пропитанную потом. Вошла Павла.

   -- Батюшка, у лавки мужики стоят, Иван Белых да Алексан Головочесов, просят в долг до новины.

   Шавров метнулся.

   -- Пускай подохнут с новиной, ни маковой росинки никому!..

   Солдатка удивленно подняла брови.

   -- Есть, которые на деньги. Там их много.

   -- Всем только на деньги. Будет, поблаженствовали за мое здоровье... Я им да-ам до новины! -- заревел Шавров, крепко ругаясь и стуча кулаком по сундуку.-- Они у меня узнают, как я есть дармовщица, сук-кины сыны, бр-ро-дяги, нищета сверленая!..

   Павла как-то по-особенному дернула подбородком и бросила резко:

   -- Нам это не выгодно -- на деньги; брать никто не будет!..

   -- А я снаряжу тебя с поклонами, чтоб брали,-- еще резче отозвался хозяин и, вытащив из-под себя ключи, сказал: -- Принеси мне льду из погреба...

   И когда солдатка возвратилась с полною чашкою хрустящего льда, он, глотая его крупными кусками, говорил: -- Гнилье заставлю втридорога брать: я им страшней бога!.. Можешь ты это понимать, или нет?

   Переменив голос, ласково спросил:

   -- Ты что пасмурная, грызлась, что ли?

   -- Там их три,-- надула губы Павла,-- проходу не дают, срамотно даже слушать... Я им не слуга в лаптях, чтоб этак величаться!.. Я лучше со двора уйду... Без мужа меня всякая глиста в полон может забрать...

   Концом кисейного передника молодайка вытерла глаза.

   Глядя на нее, я думал:

   "Если бы я мог с тобою справиться, если б на то была моя воля, эх, и бил бы я тебя, стерву!"