Страница 24 из 95
Этим вечером у нас было событие.
Управившись с хлопотами, сели ужинать на крыльце.
Созонт Максимович, примостившись рядом с толстой сероглазой девкой-поденщицей, шутил над Павлой, которая злилась и швыряла как попадя ложки; Китовна клевала носом, Федор Тырин чавкал, опустив глаза, Варвара, сидя между мужем и работником, скупо улыбалась, а Василий резал хлеб.
Подали травяные щи с убоиной.
-- Как, Дарьюшка, овсы у вас еще не сеют? -- начал хозяин, зачерпывая из деревянной солоницы пол-ложки крупной серой соли.
Пахом завозился и хихикнул. Варвара подвинулась.
-- Поехали, -- сказала Тонкопряха. -- Вся почти Захаровна поднялась.
Вдруг побледневший Влас с размаху, в то время как Варвара подносила ложку ко рту, ударил ее по лицу. Ложка щелкнула о зубы и кусками разлетелась в стороны.
-- С-сучка! -- завопил он. -- Потаскуха!.. Д-дьявол!..-- и, сорвав платок с головы, поволок ее за косы в сени, пиная в грудь ногами. -- Попалась, кляча!..
Все это произошло так быстро и неожиданно, что в первую минуту все только растерянно смотрели друг на друга бессмысленными, осоловелыми глазами. Тонкопряха вытянулась вверх и стала на полголовы выше мужиков, Гавриловна раскрыла рот, Федосья Китовна сморщила лицо и виновато заморгала, толстая девка втянула голову в плечи и сгорбилась, Созонт Максимович покраснел и тоже съежился, а остальные, за исключением Павлы, криво улыбавшейся и с любопытством посматривавшей на возню, затихли, онемели.
-- Мам-ма! -- первым взвизгнул Петя, бросаясь к Тонкопряхе.
И голос товарища был сигналом. Опрокидывая чашки, кувшины и кринки с молоком, топча ложки и хлеб, падая, сопя, галдя и воя, все бросились в сени, к Власу, наваливаясь грудью один другому на спину.
Но Созонт Максимович вытолкал всех на крыльцо и, взяв в руки тяжелый водонос, ударил склонившегося Власа по затылку. Сын, как гриб, свалился на пол, выпустив из рук Варвару, которая по-собачьи поползла в темный угол, оставляя за собой кровавый след.
-- Ты за что ее, проклятый? -- визжал Шавров, подпрыгивая. -- Тебе кто ж такую волю дал охаверничать, а?
Ослабевший Влас закрыл лицо руками.
-- Спуталась она вот с этим, -- указал он на Пахома.-- Я учу ее... Блуди со мной, с ним не надо... Он себе пускай найдет такую, с моей нельзя... -- И, снова тыкая рукою в сторону работника, добавил: -- Говорил он нынче мне об ней, а сам -- смеется. Я ее опять когда-нибудь по ложке...
Влас раскис, вспотел, стал заикаться. Тонкопряха вытирала слезы. Федор, злобно глядя на работника, тер живот ладонью. Пахом нагло скалил черные гнилые зубы.
-- И придумает же, пес! -- всплеснул он длинными руками. -- Спуталась, грит, с этим! Девок, значит, других нету для меня? Уважил, Власушко, уважил, нечего сказать!.. Отвалился бы мой язык по самое горло, если я сбрехнул ему хоть слово!..Ты ему не верь, Максимыч, не такая она баба, чтобы ёрничать, а ежели смеяться... что ж, над ним ведь все смеются, над слюнявым...
IV
Нанимались мы пасти скотину: я -- овец, товарищ мой -- телят со свиньями, но только из этого ничего не вышло: разговор шел, а дело повернулось наизнанку.
-- Барин удалой, -- сказал мне после ужина Созонт Максимович, -- завтра снаряжайся с мужиками боронить.
-- Я, дядя, на Мухторчике! -- воскликнул Петя.
-- Ты пасти скотину будешь,-- сухо бросил Шавров.
Рано утром земля еще с изморосью, воздух свеж, густ и сочен, запахами трав спросонок пьянит голову на лугах цветистая роса, деревья -- как живые, солнце красно, бодро и лучисто.
Бороны шуршат, подскакивая на шершавой, в колеях, дороге, лошади идут понуро. Пахом гнусит песню. В поле гам от разных пташек, надсадившиеся за ночь дергачи хрипят, цветы шевелятся.
-- Сподручного видишь? -- кивает кнутовищем Вася Батюшка.
Я смотрю налево, за овраг: по глинистому скату прошлогоднего жнивья бегает Петрушка за теленком. Овцы, как вытряхнутый из мешка горох, рассыпались по парине, коровы сошли вниз, к ручью, телята лезут к зелени. Петя машет на них палкой и свистит.
-- Эй, Петру-ух-ха! -- крикнул Влас. -- О-го-го!..
Но мальчик скрылся за бугром, должно быть, не расслышав.
-- Угоняют его за день-то, -- бурчит Василий.
-- А не брался бы пасти, -- смеется Влас. -- У нас, брат, не шути, а то подавишься.
-- Мы это знаем -- шутки плохи... На себе видали...-- Вася Батюшка полез за табаком. -- Мы это знаем.
О сошник позвякивает палица. Задние колеса на новой оси скрипят и плачут. Рябко с Волчком гоняются за сусликом.
-- Б-бери его, бери разбойника! -- кричит Пахом. -- Грызи до смерти!..
От утренней зари и до вечерней, в течение двух недель, мы без отдыха сеяли яровое. Под конец все истощились, зачерствели, стали медно-красными от солнца, а от ветра лупленными. Вечером ломило ноги, в ушах стоял глухой шум, глаза обметались разной болью, покраснели, заслезились, по утрам слипались; потрескавшиеся губы и руки саднило. Работники стали злыми, били чем попадя лошадей, ругались скверно.
Весеннее солнце изменило и Петрушку: беленькие кудри его стали рыжими, скатавшись в войлок, лицо -- шелудивым, руки -- в цыпках, походка -- вихлястая, как на ходулях. Стадо -- голов в девяносто -- было ему не под силу, мальчик возвращался домой изнуренным до последней степени, со следами слез на худеньком лице.
Загнав по хлевам скотину, мы бежали с ним в избушку, разувались, смазывали руки и губы свежим гусиным салом и, обнявшись, засыпали без ужина, а утром чуть свет приходил Созонт Максимович, крича:
-- Енаралы, не-ежиться оставьте: время на работу!
Чертыхаясь, Вася Батюшка вздувал моргасик. Павла приносила чугун кашицы, Пахом щипал ее, а мы, как куры, тыкались под лавками, отыскивая обувь.
Обессилевший Петя часто засыпал, сидя с онучею в руках.
Его били, а он плакал.
Наконец, Федор сказал:
-- Нынче за последками поедем.
-- Уж давно пора -- душа вся запеклась, -- вздохнул Василий.
Обивая палицу в последний раз, Пахом выругался, Василий с Федором перекрестились, я подбросил шапку с радости, а Влас промолвил: "Отдых!", поглядел на солнышко и тоже выругался, говоря: "Ишь как припекает, пахать бы тебя, черта, на денек, так не разгулялось бы".
После обеда Пахом, укладываясь отдохнуть у колеса, процедил мечтательно, держа в зубах окурок:
-- На лето беспременно наймусь к Микольскому барину... Эх, и жисть там, братцы, -- чистое раздолье!
Никто ему не ответил. Свертывая трубкой дерн под изголовье, он стал на коленки и примолк. Я уткнулся рядом. От работы ли, иль так раздумье взяло, но мне вдруг взгрустнулось. Вспомнились домашние, которых я не видал недель восемь--десять, своя деревня, жизнь наша бессвязная, убогая, и мысли, словно потревоженные осы, стали жалить сердце.
"Как они теперь там? Бросили и не заглянут, рады, что с рук сбыли? Трудно здесь: чужие все, и все какие-то жадные, воры... Петю мучают, в семье согласья нету... Ни за что пропасть придется..."
Потом все заволоклось туманом: не то я уснул, не то какая муть залезла в голову и опамятовался только часа три спустя от внутреннего холода и разговора.
-- Да-а, ты, брат, избалован. -- Прислонившись спиною ко втулке, Вася Батюшка вертит цыгарку. -- Ишь ты, с каких пор!
Пахом, лежа на спине, смеется. Солнышко слепит мои глаза. Я прислушиваюсь.
-- ...Мне тринадцатый шел, вот не хуже этого, -- Пахом кивает на меня, -- а он -- старше года на три... Лопоухий такой, длинный, как слега, из училища прогнавши...
-- Ну? -- сипит Василий.
Пахом приподнимается и, захлебываясь от восхищения, рассказывает о том, как он с барским сыном издевался над полешками.
-- Осенью штуки четыре пошли домой с прибылью, -- смеется он, закидывая за голову руки. -- Беспременно закачусь к Микольскому, холера его слопай!..