Страница 23 из 95
-- Вот так здорово!.. Вот так разлюли-малина!..
Смастерив три дудки, Петя лег навзничь и, держа их наготове между пальцами, весело запел:
Соловей, мой соловей, соловей мой батюшка!
Приударил в дудки -- те согласно запищали.
Мужик оглянулся.
-- Ишь ты, брат, -- забавник ты!..
Соловей, мой батюшка, залетная пташечка!..
-- Ого!
Залетная пташечка -- дальняя милашечка!
Поспешно вытирая руки, мужик суетливо семенил ногами, повертывался во все стороны, сопел и дергал себя за рубаху, наконец, усевшись к Пете на зипун, промолвил:
-- Ну-кось, дай мне подержать маненечко.
-- Разве можешь? -- обернулся тот.
-- Коли-сь баловался. -- Мужик улыбнулся в сырую бороду. Осмотрев внимательно язычки, он продул их и, выдернув из головы пару волос, подложил туда.-- Вот как надо -- так... Рожка нету?
-- Нет.
Мужик рассеянно поглядел на небо, надул щеки, мы притихли... Вдруг под нашим ухом заиграли жаворонки. Петя быстро приподнялся, остро впившись взглядом в пальцы замухрышки. Жаворонки смолкли... В дудках кто-то засмеялся.
-- Ах, ты!..
Мужик сидел неподвижно, прикрыв глаза желтоватыми ресницами, а в дудках ворковали голуби, пищали молодые воробьи, плакал ребенок...
-- Погоди... Ты... как же это? -- Петя весь подался к замухрышке, лицо его дергалось, а руки теребили лапоть. -- Ты постой... Ведь это... Слушай!.. Дяденька...
Как у Дуни много думы,
У красавицы забавы!..--
взвизгнул мужичонка. Дудки подхватили, -- понеслась забавно плясовая, но сейчас же оборвалась.
-- Будет! -- вытерев губы, мужик передал Петруше дудки. -- Надо идти сеять -- вечереет.
Крякнув, он заковылял к своей телеге; с косогора обернулся:
-- Робята, что ж вы спички-то мне, а? -- и вытащил из-за онучи глиняную трубку с выщербленным краем.
Петя сидел неподвижно.
В полверсте, по старому жнивью, пастух прогнал общественное стадо.
Небо розовело. Зажужжали комары.
-- Хочешь, я к тебе в работники пойду? -- поднялся Петя, но мужик уже шагал по пашне, широко расставив локти, маленький и серый, с круглою заплатой на спине.
III
Шавров сидел на бревне сзади сарая. Солнце золотило его бороду, играло ясным козырьком новой фуражки, а он весело посмеивался, глядя на поденщиц, мявших на гумне пеньку. Грудастая девка, с серыми навыкате глазами и с губами, похожими на красные ломти сырого мяса, взмахивая билом, через плечо кричала ему что-то хриповатым голосом, а хозяин тянул шею, глядя ей на икры. Тут же толклись Любка с Павлой, Тонкопряха, две соседки молодайки и Гавриловна.
-- Пастыри, вы что же с этих пор? -- увидел нас Созонт Максимович. -- Солнышко-то еще где? В другой раз так не делайте, а то я вас кнутом!
Пахом со Власом насыпали семена в телегу. Вася Батюшка возился с хомутами, Федор Тырин поил лошадей.
-- Ну, что там, сухо на полях-то? -- буркнул Федор, обращаясь к Пете.
-- И-их! -- воскликнул мальчик, -- Троица господня!
Федор улыбнулся:
-- Мать-то узнаешь, ай нет? Эвон тащит снопы!..
Петя бросил сумку и стремглав пустился к Тонкопряхе.
-- Пришла? Пришла?.. Пеньку тут мнешь?.. А мне не скучно... Мне тут весело... Пришла?..
Вдове Тонкопряхе, матери Петруши, было лет под сорок. Из себя она была высокая, худая и костистая, как бердо, с плоской грудью, загорелым лицом и корявыми руками. До семнадцати лет, девушкою, Дарья Тонкопряха круглый год скиталась по работницам и, кроме слез, нужды, попреков и насмешек, не видала ничего. Живя одно лето у попа в кухарках, она полюбила бондаря соседа, и тот ее полюбил, но у Дарьи не было новой сибирки и "котов" для праздника, а отец справить, по бедности, не мог. Бондарь с матерью согласны были взять ее и без сибирки, но отец его уперся, -- счастья Дарья не узнала. Выдали ее в своей деревне через год. Бондарь запил и уехал на Украину. Дарья поревела дня четыре, повалялась у отца в ногах, но пора была весенняя -- горячая: надо было полоть просо, огурцы, опахивать картофель; Дарья торопливо принялась за дело, лето маялась, а к осени привыкла. Свекровь Дарью полюбила, муж был тихий и приветливый, жизнь наладилась и потекла в согласии. Иногда лишь, прорываясь, Дарья кляла свою "долю", стискивала зубы и тряслась, как порченая.
Потом появились дети, новые заботы, думы, радость, плач и смех. Сердце Дарьи отогрелось. Словно за те муки и нужду, что преследовали бабу с малых лет, кто-то сжалился над нею и разгладил детским писком и вознею на лице ее суровые морщины; кто-то ласковый шепнул ей на ухо приветливое слово, от которого она повеселела.
Дарья замужем жила пятнадцать лет, вырастила шестерых детей-красавцев, но в проклятый черный год холера всех скосила: свекровь, мужа и ребят, кроме маленького трехлетнего Пети.
Всю любовь, всю ласку и всю нежность, что остались в больном сердце, перенесла Дарья на последнего ребенка, но силы прежней не было: они нуждались. С пяти лет уж Пете приходилось ходить по кусочки, когда в доме не хватало хлеба.
Дарья билась, как в тенетах, бегая поденщицей, а мальчишка рос веселый, бойкий, словно молодой заяц. На шестом году сосед раз взял его в ночное, но не доглядел: Петя близко подошел к стреноженной кобыле, та ударила его копытом по лицу и повредила правый глаз. Окровавленного и насмерть перепуганного, он привез Петю в деревню, обмыл голову, залил березовкою глаз, дал крендель и велел сказать, что Петя сам ушибся. Мать пришла с работы вечером, когда ребенок спал. Увидав на нем повязку, разбудила, и когда Петя, с заплывшим сине-багровым пятном вместо глаза, приподнялся на постели и горько заплакал, Дарья ахнула и ночь каталась на полу безумною. Петя окривел.
К Шаврову попал он так же, как и я, -- за долг. Созонт Максимович ссудил Дарье зимою муки и картошек и так же, как у нас, приехав за деньгами, приглянулся к мальчику, поговорил, а после выпросил у матери стеречь телят. Дарья сперва отказала, Шавров рассердился.
-- Им -- как людям, -- говорил он, выходя из хаты, -- а они -- как змеи.
Не простившись, хлопнул дверью и уехал. Оставшись наедине, Петя упросил мать отпустить его в работники.
-- Что мне сидеть сложа руки? -- говорил он.-- Я большой, десятый год: кормить надо тебя...
Мать заплакала, но Петя был в отца -- настойчивый, и Дарье пришлось согласиться. Снарядившись, она сбегала к Созонту; Шавров поломался, но принял...
Вечер был приветливый, душистый, радостный. Сине-голубое небо прослоилось тонкими летучими полосками облаков, развернувшаяся верба чуть-чуть шелестела, коньки крыш и крылья мельницы порозовели.
У амбара Пахом с хозяйским сыном зашпиливали семенной овес. Пахом, держа в руках гвозди, вполголоса, скороговоркою что-то говорил Власу, ударяя кулаком то по вязку, то себя в грудь, крестился на восход, а Влас, как бешеный, бегал вокруг него и хрипло через силу выдавливал:
-- Т-ты это врешь!.. Я... я понимаю!.. Св-волочь!.. Вот увидишь!
При нашем приближении Пахом смолк и, встав на колесо, уперся коленом в грядку, натягивая на себя кромку веретья.
-- Подтолкни оттуда, -- бросил он Власу. -- С передка толкни, куда ты?.. У-у, бестолочь поганая!..
Влас свирепо метнул на него мутными глазами.
Обнимая сына, Тонкопряха удивленно посмотрела на мужиков.
-- Что, забавно? -- засмеялся Петя. -- Это он его ярит. У нас ведь каждый божий день такая склока: поругаются, а после драка, потом -- мирно, завтра -- сызнова...
Пахом и Влас, зашпилив воз и увязав его поводьями, торопливо пошли в крупорушку.