Страница 33 из 66
Сон между тем продолжал ткать свое полотно, путать середину, концы, начало событий, рвать их, склеивать вновь по одним только ему подвластным законам. У той, которую отец увел от гармониста, серебрятся виски, добрые морщинки легли возле глаз. Она всю себя готова отдать своему Роману и детям. А их у нее ни много, ни мало — четырнадцать. И среди четырнадцати он, Петяшка Чекуров, самый озорной.
— У-у-у! — подает голос паровоз. И необъяснимо уже превращается в волчий голодный вой, от которого стынет между лопатками. Вой ближе, а пурга все яростнее пеленает небо и землю. И неизвестно, в какой стороне село. Сил больше нет.
— Петяшенька, братик, сгинем же!
А ты шагай, шагай.
— Не можу я.
— Сможешь. Давай руку.
Из снежной замяти навстречу идущим несется темный ком, хрипит.
— Ой, волки! — пугается младший братишка.
Но это Букет. Его они подобрали щенком, выкормили. Букет и указал дорогу домой. Как только нашел в такой буранище? Как не испугался волков?
А вскоре случилось, что перебили Букету ногу.
— Пристрелить придется, — сказал отец.
— Н-не дам!
Усадил Петюшка щенка в бочку, запаковал ему ногу в самодельный лубок и выхаживал все лето. А к осени, чуть прихрамывая, носился, высунув язык, Букет за своим лекарем. Тогда же и определилась будущая профессия Петюшки Чекурова.
— У-у-у! — Но это уже не волки, а пчелы.
— Лезь, Петяшка, собирай рой. Не бойся, лезь.
И вовсе не лезь, а слезай. И не Петяшка, а капитан.
— Слезай, капитан, чаек готов. Все царство небесное проспишь.
Набирая скорость, поезд торопится к Сталинграду. Впереди по всему горизонту уже вторую ночь растекается зарево.
Нашел свой медсанбат военврач в расположении 65-й армии генерала Батова.
И опять сутки за сутками у операционного стола.
— Жгут. Зажим.
И ставшее привычным:
— Военврача Чекурова в штаб.
Одно дело оперировать, другое — не менее ответственное и сложное — переправлять раненых в тыловые госпитали. Как переправлять? Чем? Железные дороги забиты и разбиты. На автомашинах? Не позволяют заносы, морозы.
Выход все же нашли. Летчицы авиационного полка Валентины Гризодубовой садились на своих «кукурузниках» на передовой, забирали тех, кого надо было эвакуировать, и на бреющем полете возвращались на тыловой армейский аэродром, куда тяжелые «дугласы» доставляли горючее, продовольствие, обмундирование. Они и забирали раненых, увозили на Большую землю (так по почину партизан стали звать глубокий тыл и фронтовики).
На краю армейского аэродрома и разместился эвакоприемник, которым командовал военврач Чекуров. Отправку раненых «дугласами» поручили ему.
В ту неделю лютовали морозы. Вихрилась поземка. В палатках эвакоприемника топились железные бочки, приспособленные под печи, и самодельные титаны из авиабомб. В них грели воду.
Взлетали, уходили в туманную изморозь «дугласы». Приземлялись, возвращаясь с передовой, «кукурузники». Один из них сел уже в темноте. Операцию раненому сержанту пришлось делать при свете фар, подогнав трехтонку к пологу палатки. Операция прошла удачно.
— Чайку не выпьете? — предложила Чекурову (оперировал он) медицинская сестра после того, как раненого прямо со стола унесли в самолет.
— Выпью.
Эмалированная кружка приятно грела руки. Из головы не выходил сержант. И уже не оставляла мысль, что оперировать такие костные повреждения, как у него, надо иначе. Но чтобы убедиться в правильности задуманного, нужна совсем другая обстановка, нужны сотни экспериментов над животными. И все же в душе крепла уверенность, что этими, еще не начатыми пока, экспериментами в будущем надо заняться. Конечно, если… Заключалось это «если» в том, что шла война, и, когда бомбили аэродром (как позавчера, например), бомбили и эвакоприемник.
Шла война.
Уже увезли на Большую землю гитлеровского фельдмаршала фон Паулюса и его генеральскую свиту. Уже неудержимо росло, ширилось наступление советских войск. И в воинском эшелоне, двигавшемся к Воронежу, снова на верхней вагонной полке отсыпался капитан. Шел, лязгая буферами, эшелон, пробираясь через станции с растолканными по запасным путям полуобгоревшими составами из теплушек. И на одном из крохотных разъездов этот эшелон разыскал «кукурузник». Самолетик приземлился у самого железнодорожного полотна. Летчик зашагал вдоль вагонов, заглядывая в каждый, и громко спрашивал:
— Кто здесь капитан Чекуров?
— Я Чекуров.
— Начальник санитарной службы фронта полковник Санович послал за вами. Полетим, товарищ военврач.
— Что ж, полетим.
Эшелон еще пыхтел на разъезде, а самолет уже взял курс на Поныри…
— Прибыл по вашему приказанию, — попытался отрапортовать, как положено по уставу, военврач. В ответ услышал очень мирное, отеческое:
— Садись, садись, Романыч! Ты думаешь, с какой целью я тебя из эшелона выхватил?
— Полагаю, скажете.
— Мудр ты, как я погляжу. Конечно, скажу. Ты же у нас дока по части эвакуации раненых. И на санях их по грязи увозил из-под носа у фашистов. И пароходами, и «дугласами» отправлял. А сейчас мы думаем поручить тебе организовать переброску раненых самолетами из Курска в Елец. В ближайшее время здесь, надо полагать, будет жарковато.
После не один том испишут историки, оценивая битву на Орловско-Курской дуге. И конечно же, никто из них не упомянет, что в одном из логов этой дуги укроется под накатами блиндажа небольшой медсанбат с эвакоприемником. Для истории медсанбат никакая не величина. А он был, нес свою службу, принимал раненых, перевязывал и отправлял в тыл.
Бомба угодила в блиндаж в тот момент, когда Чекуров стоял у операционного стола. Содрогнулся накат. Неестественно взмахнув руками, рухнул, будто в яму, санитар. Рядом не оказалось медицинских сестер. Сверху упал пласт земли. Опасаясь, что пласт засыплет еще не зашитую рану в животе оперируемого сержанта (а тогда конец, тогда уже никакая операция не поможет), капитан прикрыл его собой, своим стерильным халатом. Он думал в ту долю секунды только о сержанте и ни о чем другом. Он лег на раненого, считая, что это единственное, чем можно ему помочь. А вместо наката над головой уже неестественно голубело небо. Военврач попытался подняться и не сумел. Все вокруг закружилось и стало окрашиваться в яркие тона, уплывать.
— Сестер убило! Санитара!
— Военврача убило. Чекурова! — услышал он как сквозь вату и только тогда понял, почему не может подняться. И еще он понял, что не убило его, а только ранило. По-видимому, в ноги: оттуда, все усиливаясь, шла боль и онемение.
Сержант глухо стонал. «Живой», — подумал о нем капитан.
Примчался хирург из соседнего блиндажа. И вот военврач уже лежит на том самом столе, за которым только что работал.
Его перевязали, положили на носилки и понесли. А он все еще думал о сержанте, о незаконченной операции и о том, что «вот и отвоевался», силился еще вспомнить что-то важное, нужное и не мог.
По небу в сопровождении истребителей шли наши бомбардировщики и исчезали вдали. Яростно били пулеметы. За опушкой темного леса стояло пламя.
Знаменитое сражение на Орловско-Курской дуге началось.
Растет, ширится боль. Покачиваются носилки, над ними склоняется хирург.
— Ничего, Петр Романович. Будете жить.
Чекуров прикрывает в знак согласия веки и думает о том капитане, которого оперировал в начале войны: сквозное черепное ранение. Как-то он? Выжил, нет?
За той, первой, было несчетное число других операций.
Перед глазами, словно это не отошло в прошлое, а происходит только сейчас, сию минуту, подвал гостиницы «Интурист», пароход «Память Азина», шуга на Волге…
Растет боль. Звенит нудно в ушах. Неужели более тридцати тысяч раненых удалось отправить из сталинградского пекла? Да, удалось. Командующий фронтом генерал Рокоссовский, объявляя приказом благодарность врачам (и ему, Чекурову, в том числе), назвал эту цифру. А что было после Сталинграда?..
Сопровождающий носилки врач наклоняется ниже, к самому лицу Чекурова.