Страница 32 из 66
Так получилось, что про крохотную колхозную ферму в спешке временного отступления забыли. Вот-вот сюда ворвутся вражеские танки. Впереди образовался «ничейный» кусок ржаного поля. Он полого разбегается в стороны. На краю его горбатится небольшой мосток с поваленной набок машиной. Сечет крупный дождь, колотит по раскисшим опустевшим дорогам на «ничейной» земле, по всему полю за фермой.
Раненые лежат на соломе в колхозном амбаре, покрытом оцинкованным железом. Невдалеке от него штабель конных саней. Кто-то уложил их заботливо в ожидании зимы: сани отдельно, оглобли отдельно. Сечет дождь. И ни одной машины нигде. Да если бы и появились? Толку-то. Грязища такая, что ноги не вытянуть из нее. Лишь от большака доносится гул. Но до большака не меньше четырех километров. И неизвестно, чьи там гудят машины. Похоже, что неприятельские.
Раненые — их сорок человек — лежат в амбаре и вслушиваются в зловещую, ставшую такой непривычкой тишину, и со скрытой надеждой поглядывают на военврача. Они-то отчетливо представляют себе, что с ними будет, когда сюда ворвутся фашисты.
— Доктор, как же теперь?
— Спокойно. Без паники.
Он знает, что говорит пустые слова. Их сорок, и никто из сорока не сможет самостоятельно сделать шагу. А в его распоряжении две медицинские сестры, почти подростки, и Шаргуленко. И никакого транспорта. Надо что-то предпринимать. Эта зловещая тишина вот-вот кончится.
Так и есть. Вначале прокатилась тяжелая и низкая полоса гула: шли бомбардировщики, шли над самой землей и разворачивались где-то за большаком. Разорвался снаряд, другой. Сбивая с деревьев листья, ударила пулеметная очередь. Перед мостком взорвалась легкая ротная мина. И если бы не непролазная грязь, возможно, враги уже были бы на ферме. Кроша кирпич, ударил в фундамент стоявшего на отшибе сарайчика бронебойный снаряд. Сразу же заурчал мотор.
Военврач побледнел, однако заставил себя спокойно пройти мимо раненых. С приступки амбара он увидел, что по дороге, отбрасывая из-под гусениц шматки грязи, мчится наш тяжелый танк. Один танк на всем участке, который можно охватить глазом. Было нетрудно понять: его только что исправили, завели и теперь уводят из-под носа у неприятеля. Башня танка скошена, орудие глядит слегка вниз.
И еще сумел определить военврач, что танк минует ферму, пробежит в сотне метров от нее. Не раздумывая, он кинулся наперерез. Успел вовремя, встал на пути, раскинул руки.
— Стой! Стой!
Поднялась крышка люка, высунулся танкист, скомандовал:
— Садись на броню.
— У меня раненые. Там вон, на ферме.
— Сколько?
— Сорок. И все лежачие.
— Чем же мы сможем помочь, если лежачие? Вот-вот фашисты здесь будут. Ничем не поможем, — решительно заявил танкист.
Военврач не менее решительно шагнул к гусеницам, и было очевидно, что он не уступит, не отойдет. Не давить же его?
— Я что, должен врагу свою машину пожертвовать? Ну, уж нет, — попробовал танкист убедить врача.
— Там саней много, — вспомнил врач. — Если прицепить их?
— Э, была не была, — повеселел вдруг командир танка.
Все плотней ложатся вокруг фермы снаряды. Но десять саней уже прицеплены за танк. В них раненые.
— Всех поместили?
— Всех, товарищ военврач.
Медсестры уже на броне. Но когда танк тронулся, петля на тросе выскользнула из крюка и, жикнув в воздухе, ударила стоявших возле саней фельдшера и военврача. Но только это было сущим пустяком по сравнению с тем, что могло произойти, не окажись в самый последний момент здесь танка.
Когда добрались до кромки леса, ферма позади уже пылала: там начали хозяйничать вражеские автоматчики.
Танкист дружески обнял военврача:
— Отлично получилось. Сорок жизней вы с фельдшером отстояли.
— Не м&, а вместе с вами, — обрадованно вздохнул военврач, отыскивая глазами медсанбат.
Вторично руководить эвакуацией раненых ему пришлось уже в Сталинграде. Вначале по нескольку суток без отдыха простаивал он у операционного стола в подвале гостиницы «Интурист». Раненые лежали всюду: на полу, на кроватях, сидели, опершись о стены. Их набралось пятьсот. На следующий день — уже тысяча, затем две тысячи.
— Военврача Чекурова срочно в штаб.
И вот он стоит подтянутый, худой перед начальником медслужбы армии и докладывает, что явился по вызову. Получается это у него не совсем четко, не совсем по-военному.
— Вам, товарищ капитан медицинской службы, мы решили поручить эвакуацию раненых из «Интуриста». Получайте предписание. С этой минуты вся ответственность за них ложится на вас. Ясно?
— Ясно.
И уже менее официально:
— Действуйте, Петр Романович.
Не так-то просто под непрерывным автоматным и пулеметным огнем, под незатихающей ни днем, ни ночью бомбежкой вывезти из осажденного города к реке две тысячи бойцов, нуждающихся в срочной госпитализации. Их свозили на пришвартовавшийся к берегу в стороне от причалов, укрытый ветками и похожий сверху на зеленый мысок пароход «Память Азина». Кого привозили, кого приносили на носилках, приводили под руки, притаскивали на загорбках труженики-санитары.
Пароход сразу пропах дезинфекцией и лекарствами.
— Если полостное ранение, сюда, в кормовую часть.
— Какая разница, кого куда?
— Говорят — сюда полостников.
— Кто приказал?
— Военврач. Вон он. Остальных дальше.
— Здесь приказано подготовить операционную. Несите столы. Инструмент тоже сюда.
— Почему здесь?
— Соображать надо.
— А ты, гляди-ка, сообразил?
— Не я. Военврач Чекуров приказал. Здесь удобнее. Кипяток рядом и места больше. Кают-компания же.
Отчалили тихо, выбрав туманное утро, когда в воздухе почти не было вражеской авиации. Плыли только днями, имитируя заросший лесом островок. Может быть, и никудышная это была имитация, а все же помогала. При малейшей опасности приставали к берегу. Ночами, чтобы не выдавать себя огнями (а без них плыть было просто невозможно), тоже отстаивались в укромных местах. Сразу был установлен строгий порядок: посменные дежурства, осмотры, перевязки, раздача лекарств. Велись операции.
Шел к Саратову укрытый ветками пароход с ранеными, круша и расталкивая бортами хрусткие, еще не окрепшие льдины. Холодало все сильнее, и Волга побелела — по ней тащило шугу. Назад пароходу пути не было. Он с трудом дотянул до причала, и пока раненых снимали, окончательно вмерз в береговой припай.
Возвращаться военврачу со всем своим персоналом пришлось уже поездом. В вагон он забирался с одной мыслью, овладевшей всем его существом, отоспаться. За все недели, что не смыкал глаз там, в сталинградском пекле, за все недоспанные ночи на пароходе. И он посчитал не сравнимой ни с чем удачей, когда в переполненном донельзя вагоне ему досталась верхняя боковая полка. На ней же можно вытянуться, шапку и одну полу шинели кинуть под себя, второй полой укрыться. Красотища! А как только закрыл глаза, его будто теплой волной омыло, навалилась приятная дрема. Вагон качнулся, поплыл, за окном тьма и косые искры от паровоза, как бы делящие ночь на светящиеся полосы.
И сколько потом ни убыстрял или ни замедлял бег состав, ни тормозил резко, если надо было таким способом уйти из-под очередной бомбежки, военврача Чекурова это не касалось. Он спал, и все для него перестало существовать. Все, кроме детства, куда привел его сон.
Вот уже щекочет шею рыжая отцовская борода:
— Петяшка, сынок!
…Про отца же рассказывали, — вклинивается со стороны в сновидение, — что он брал под мышки два мешка, набитых под завязку песком, и на спор заносил их без роздыха по крутой и шаткой лесенке на верх колокольни. Еще рассказывали, как после возвращения с царской службы пришел он на одну из вечерок, увидел там девушку (на нее имел виды сельский гармонист), взял ее за руку и увел с собой, сказав: «Никому тебя не отдам. Так и знай».
Это было неслыханной дерзостью. Обидеть гармониста — такого деревенские парни обычно не прощают. Роману же Чекурову простили, а может, побоялись связываться.