Районные будни

— Где — найдём?

— У меня есть.

— Натаскал?

— Натаскал… Вернулся домой, пошёл на усадьбу эмтээс, по мастерским прошёл — там чего только нет! Бросили впопыхах. Смазал солидолом, уложил в ящики, закопал в землю… Спекулировать собирался, думаете? Нет. Кабы для спекуляции — держал бы в секрете…

— Не знаю, как насчёт железа, — сказал Харитон Акимыч, — а вот дерево, товарищ лейтенант, — сто лет пролежит в воде и гниль его не берёт! Отчего оно так получается? Только чтоб уж совсем было в воде. А если на земле, на воздухе, и в мокроте — быстро сгниёт.

— Так вы чего от меня хотите? — спросил Дорохин. — Чтобы я вам трактор вытащил? Чем?

— Вы же сами сказали про ваших пушкарей, что у них тягачи стоят без дела.

— У них — не у меня.

— Ох, какой вы!.. — вспыхнула Дуня. — «Не мое дело». «Обратитесь к такому-то»… Нам без трактора никак не обернуться! Не посеем — жить нечем, голодать будут люди!.. Он же здесь в этом хуторе стоял, здесь его и утопили. Это место как раз перед вашими окопами, потому и пришли к вам!.. Если б захотели помочь… Вы свои люди тут в дивизии. Вам скорее тот командир даст тягача!..

— Товарищ лейтенант! — сказал Харитон Акимыч. — Вы не обижайтесь на Евдокию Петровну. Она у нас немножко нервенная. Её за орден при немцах три раза в гестапо таскали…

— Вот я расскажу, товарищ лейтенант, как у нас работа идёт, — встала Марфа Ивановна. — Акимыч говорил, вы из хлеборобов, поймёте. Двенадцать коров у нас работают. По две пары в плужок запрягаем — три плуга. И две лошади — сеялку тягают. А ещё ж надо и заборонить. Три гектара в день вспахать, засеять — больше мы не в силах, как ни крутись! За две недели сорок гектаров посеяли. Ну, ещё сорок посеем, Что это — для колхоза?..

— Вряд ли и трактор вас выручит. Неизвестно ещё, в каком он состоянии. Может, придётся его ремонтировать.

— Отремонтируем, — сказал Головенко.

— Когда? Вам же он нужен сейчас, к севу.

— Ничего! — сказал Харитон Акимыч. — Пусть даже до конца апреля провожжается он с ремонтом. Май — самое лучшее время по нашей местности просо сеять. Пшеницы-то на семена у нас уже почти и нет. А просо есть, соберём у колхозников. Его немного требуется. Широкорядным — пять килограммов на гектар хватит. Набузуем побольше проса — тоже хлеб! С пшённой кашей не пропадёшь!

— А горючее?..

— Вот уж насчёт горючего дойдём до самого командира дивизии! Неужели не пожертвует нам на хозяйство хоть сколько-нибудь горючего?..

— Я две бочки автола на усадьбе эмтээс закопал, — сказал Головенко.

Дорохин притушил папиросу.

— Где же вы его утопили? Ну, пойдёмте, покажите.

Все вышли по ступенькам из глубокого блиндажа на воздух, выбрались из окопа, прилегли на бруствере. Была тёмная звёздная ночь.

— Вон там, — протянул руку Головенко.

Под кручей на равнине невдалеке смутно поблёскивало чистое плёсо неширокого извилистого Миуса, в берегах заросшего камышом.

— Там был мост. По мосту его отбуксировали на ту сторону, а потом отсюда, на тросах, тремя машинами затянули до половины речки…

— Какой там грунт? — спросил Дорохин.

— Грунт — ил, местами песок, — ответил Харитон Акимыч. — Мягкий грунт.

— Я прошлым летом, при немцах, купался там, — сказал Головенко. — Нарочно полез, чтоб пощупать, как он стоит. Засосало по брюхо. Но можно выручить. Подрыть под передком, завести брёвна, набросать камней…

— Тремя машинами, говоришь, затянули? Колёсниками?

— Да. И этот, что утопили — колёсный. Сэтэзэ.

— Ну, теперь не меньше трёх гусеничных «Сталинцев» надо, чтобы вытащить!..

Все долго молчали, глядя в ночную даль. С противоположных высот изредка взлетали в воздух ракеты. Трассирующие пули бесцельно, от скуки, пускаемые вверх часовыми в немецких окопах, бороздили небо в разных направлениях, будто звёзды, сорвавшись с мест, убегали друг от дружки в какой-то игре. С луга тянуло сыростью, холодком. В расположении соседнего батальона слева, занимавшего оборону по линии железной дороги, в посадке щёлкали соловьи.

— Птицам божьим, что война, что не война, они своё дело делают — поют, — заметил Харитон Акимыч.

Дуня лежала рядом с Дорохиным, касаясь его локтём, кусала сорванную на бруствере травинку.

— Но дело не в том, что тяжело тащить, — сказал Дорохин. — И три тягача можно попросить… А вы так простудитесь, Евдокия Петровна. Земля холодная.

Девушка приподнялась на колени.

— И так не годится. Видите, постреливают. Вот этот огонёк, что прямо вверх чуть поднимется и будто на месте замрёт — это сюда.

Дуня спустилась в окоп.

— Обдумано всё правильно. Можно и подкопать, и камней набросать. Одного только вы, друзья, не учли. Немцы-то где?

— Так немцы — вот они. Ракеты пущают, — ответил Харитон Акимыч.

— Слышно им будет, если мы подгоним тягачи к самой речке?

— Ещё как слышно! Вон у них кто-то железом цокает, что-то ремонтируют — нам же слышно.

— То-то и оно!.. Старый солдат, а тоже не сообразил!

— Да я уж сам поглядываю, товарищ лейтенант… Не выйдет наше дело!..

— Они же подумают — танки идут! Такого огонька всыпят!.. Командир артполка не даст тягачей. Да я и просить не стану. Глупо просить. И командир дивизии не разрешит. Это же целая боевая операция! Надо ставить артиллерии задачу на прикрытие нас огнём!.. Что вы, товарищи! Бросьте об этом и думать!..

— А если зацепить его тросом в воде, — сказала Дуня, — а другой конец вывести подальше, туда аж?.. — махнула рукой.

— Куда — подальше? Километра за три?..

Все засмеялись невесело.

— Распроклятый Гитлер, навязался, собака, на нашу голову!.. — вздохнула Марфа Ивановна. — Разорил, разграбил нас. Начинай сызнова. Да какое — сызнова! Когда сходились в колхоз, ведь у людей были лошади, инвентарь, свели, снесли в кучу, с того и начали. А теперь — ничего нет! Ни брички, ни хомута, ни ярма!..

— Нет, на этого утопленника вы пока не рассчитывайте. Надо искать вам другой выход.

— Выход — один. Чтоб больше пахать, надо коней из сеялки выпрячь. Чтоб больше посеять — надо пахоту остановить. Как ни выгадывай — ничего не получается!.. Вот ещё поставим всех, кто не занят на плугах, лопатами копать землю. Ну, извиняйте, товарищ лейтенант, что побеспокоили. Девчата! Кузьма!..

— Погодите. Чтоб Евдокия Петровна не считала меня бюрократом бездушным, я вас чаем напою. Никитин! — окликнул Дорохин ординарца. — Собери-ка там на стол.

Долго сидели гости у Дорохина в блиндаже за «столом» — кубом, вырезанным из земли посреди блиндажа, застланным, вместо скатерти, чистой простынёй, — ели консервы, поджаренное сало, пили чай с галетами, вспоминали, каким был их колхоз в хуторе Южном до войны. Старшина поиграл на баяне…

Долго не спал после ухода гостей Дорохин. Прошёл по окопам, проверил посты во всех взводах, вернулся, прилёг, а заснуть не мог. Вспомнилась Кубань, бригада, ребята-рулевые, с которыми работал много лет. Разбросала война всех неведомо куда. Ни от одного не получил на фронте письма Да и как они могли ему написать? Они не знали, где он, так же как и он не знал их адресов. Их станица освобождена, как и эти сёла на Миусе, лишь в феврале… Долго, не смыкая глаз, думал об Ольге. Где она? Что с нею? Где была при немцах? Как пережила лихое время? Пережила ли?..

На своё письмо, посланное в станицу бывшей кухарке Тракторной бригады тёте Поле, он ещё не получил ответа. Ольге не писал. Почему? Хотелось сначала узнать от других, что она жива и ждёт его…

Случилось так, что дня через два Дорохин сам послал связного на полевой стан колхоза «Заря счастья» за Харитоном Акимычем и трактористом.

В роту Дорохина приходил заместитель командира батальона по политчасти и сказал ему, между прочим:

— Сегодня, лейтенант, будешь спать под музыку. Где-то какую-то важную высотку хотят отнять у немцев. Воевать будут ночью. Танки пойдут туда. А шум поднимут по всему фронту дивизии, чтоб сбить немцев с толку. Артполк выставит тягачи на передовую. У тебя, у Левченки, у Нестерова будут шуметь. Готовьтесь, в общем. Достанется и вам, на чужом пиру похмелье!..