Районные будни

И немцы имели достаточно времени для того, чтобы привести себя в порядок.

Теперь уже хутора и сёла на передовой казались совершенно опустевшими. Ни малейшего движения незаметно было днём во дворах и на улицах. Сунься днём по улице какая-нибудь машина или подвода — сейчас же по этому месту начинали бить немецкие тяжёлые миномёты и орудия.

И всё же в хуторе Южном, на самой передовой, ближе которой метров на триста к немцам было выдвинуто лишь боевое охранение, жили люди. От хутора уже почти ничего не оставалось — одни развалины. Люди жили в погребах. Днём прятались в погребах, а с наступлением темноты вылезали, копали огороды, сажали, сеяли у кого что было — картофель, свёклу, кукурузу, просо. Где-то в балке, в нескольких километрах от хутора, был оборудован полевой стан колхоза. Там находились пахари, с коровами и единственной парой лошадей. Обрабатывали колхозные поля тоже ночами, а на день укрывали скот в каменоломнях.

Не однажды жителей хутора Южного выселяли в тыл. Подходили ночью машины, забирали людей, солдаты проверяли по всем закоулкам — не остался ли кто? А спустя некоторое время хуторяне, по одному, кучками, с узлами и налегке, возвращались опять домой. С вечера будто никого не видно было в хуторе, а утром Дорохин, приглядевшись, замечал вдруг, что полоски вскопанной земли на огородах стали шире. Уже вернулись! Где-то прячутся. Не солдаты же его занимаются по ночам огородничеством!

Кончилось тем, что командир дивизии, инспектировавший оборону, застал как-то Харитона Акимыча с колхозниками ночью в хуторе и, выслушав их горячую просьбу не срывать колхоз с родных мест в весеннюю пору, сказал:

— Ладно, живите… Для вас, для таких старателей, эту землю освобождаем… Только береги людей, председатель! Дисциплину заведи военную! Маскировка, никаких хождений! За ребятами — особый догляд! А то ещё станут бегать в окопы, гильзы собирать. Малышей, таких, что не нужны здесь матерям, не помогают на огородах, отправьте всё же куда-нибудь.

— На полевой стан их отправим. Там в каменоломнях — такие укрытия! Что-нибудь вроде яслей сообразим.

— Берегите детей… Ну, желаю вам первыми среди здешних колхозов стать крепко на ноги!

— Спасибо, товарищ генерал!..

— Были первыми, и будем первыми!..

— У нас народ упрямый, товарищ лейтенант, — говорил Харитон Акимыч Дорохину. — А упрямый скажу, потому что — дюже был хороший колхоз. У нас колхоз был не простой.

— Золотой?

— Вот именно — золотой. Передовой был колхоз, на всю округу. В газетах про нас писали. Пять человек послали от нас председателями в другие колхозы — нашей закваски, нашего воспитания. Где бригадиры ни свет ни заря на ногах, ходят по полям, дело направляют? У нас. Где самые боевые доярки, телятницы? Запевалы? Э-э, работали!.. Председатель у нас был из двадцатипятитысячников. Отец родной! В душу тебе влезет, расскажет, докажет, самого отсталого человека доведёт до сознания!.. Какие люди были! Это меня по нужде выбрали. Семьдесят восемь солдат пошло из нашего колхоза в армию, бригадиры, трактористы, вся краса колхоза!..

— И я, Акимыч, пошёл на фронт не из плохого колхоза, — сказал Дорохин. — Кубань. Слыхал про такой край?.. У нас там всё покрупнее вашего. Степи — глазом не окинешь. Станицу за час из края в край не пройдёшь. Такой колхоз, как у вас, это, по-нашему — бригада!.. Семь автомашин было в колхозе. Домохозяек возили в поле и обратно на машинах. В сороковом году построили электростанцию на реке Лабе, собирались электричеством пахать… Что там сейчас, после немцев?..

Однажды ночью Харитон Акимыч пришёл в блиндаж к Дорохину — его уже все солдаты знали и пропускали, как своего, — с бородатым, лохматым, старым на вид человеком, инвалидом на деревяжке.

— Вот наш тракторист, — представил старик, инвалида, — Кузьма Головенко. Оставался дома по случаю непригодности к военной службе. Увечье получил не на фронте. В каком году, Кузьма? В тридцать восьмом? Из Кургана с базара ехал, под поезд угодил, выпивши… Тракторист был так себе, получше его ребята работали, — как и я, скажем, в те годы в председатели не годился. Но теперь придётся подтянуться!

— Кто же из вас старше? — спросил Дорохин.

— Мне, товарищ лейтенант, тридцать два года, — ответил Головенко.

— Что ж ты так себя запустил? Не стрижёшься, не бреешься. Не в дьяконы ли постригался тут, при немцах? — спросил старшина.

Головенко потеребил клочковатую нечёсаную бороду, глуповато ухмыльнулся, промолчал. Был он бел и пухл лицом, от долгого сиденья в погребах, и очень грязен.

— Парень ждёт со дня на день, — ответил за него Харитон Акимыч, — что его — за машинку и в конверт. Вернётся наша эмтээс — судить его будут за дезертирство. Назначали его трактора угонять, с-девчатами и теми механиками, что по брони остались, а он бросил машину, вернулся с дороги домой. Вот какое с ним положение… А я ему говорю: надо сделать, Кузьма, так: пока вернётся эмтээс, чтоб ты уже тут отличился перед советской властью! Всю землю чтоб нам попахал!.. Там ещё, товарищ лейтенант, мои члены правления ожидают, Марфа Рубцова и Дуня Сорокина. Как бы их пропустить сюда?

— Да что у меня тут — контора колхоза?

— Дело есть к вам.

— Какое дело?.. Ну, пусть зайдут.

В блиндаж вошли две женщины, одна лет пятидесяти, с сухим, строгим, в глубоких морщинах, лицом, чернобровая, другая лет двадцати пяти, круглолицая кареглазая блондинка, статная, с сильными налитыми плечами. Обе, видно, принарядились в лучшее, что осталось у них, старшая — в белых носочках и тапочках, молодая — в поношенных, больших, не по ноге, грубых сапогах, но в шёлковой нарядной блузке, с бусами, чуть подкрасила губы. На блузке у неё, под платком, накинутым на плечи, Дорохин заметил орден Трудового Красного Знамени.

— Это — Евдокия Петровна, — представил Харитон Акимыч молодую. — Бывшая доярка, трёхтысячница. Между прочим, невеста, девушка. Перебирала до войны женихами — тот работящий, да некрасивый, тот красивый, да неласковый. Когда мы её теперь выдадим замуж?.. А это старый член правления, и до войны была в правлении — Марфа Ивановна.

— Здравствуйте, — пожал им руки Дорохин. — Садитесь.

Встал, уступив им место на своём ложе, вырезанном в земле, присыпанном травою и застланном плащ-палаткой и шинелью. Женщины чинно сели.

— Ну, девчата, просите лейтенанта! — сказал Харитон Акимыч, тряся головой. — Да получше просите, пожалостливее!

— О чём? Чем я вам могу помочь?..

— Ты не говорил, что ли, Акимыч? — спросила старшая.

— Нет. Рассказывайте вы, по порядку.

Помолчали.

— Трактор бы нам надо, товарищ лейтенант, — начала Дуня.

— А ещё что? Молотилку, комбайн, крупорушку?.. — рассмеялся Дорохин. — Вон у артиллеристов тягачи стоят без дела. Попросите, может, вспашут вам гектаров сотню. Только вряд ли вспашут. Кто же разрешит нм расходовать боевое горючее?

— Нет, нам не так чтобы на время. Нам надо трактор насовсем.

— Насовсем? Ишь ты!.. Ну, обратитесь к командиру дивизии, к командарму — может быть, выделят вам из трофейных тягачей. А у меня в роте — какие же тракторы?

— Мы тебе, Дуня, можем, — сказал старшина Юрченко, — жениха хорошего выделить. Прикажет товарищ, лейтенант, построю роту — выбирай любого. Только опять же не насовсем — пока здесь стоим.

— Погодите, товарищи, не смейтесь, — сказала Марфа Ивановна. — Дело серьёзное. Трактор есть. Надо его вытащить.

— Трактор есть, — подтвердил Головенко.

— Откуда вытащить?

— Из речки, — сказал Харитон Акимыч. — В речке трактор, в Миусе. Утопили.

— Вот он знает место, — указала Дуня на Головенко, — где утопили.

— Знаю… Значит, товарищ лейтенант, дело было так. Когда угоняли трактора, один был не на ходу. Какая-то ерундовая неисправность, чего-то нехватало, я уж не помню чего, в коробке скоростей одной какой-то шестерни, что ли. Не то чтобы совсем — утильсырье: Трактор этот я знаю. Из нашей бригады. Хороший трактор. Но — ехать нечем. А тут горячка: «Давай, давай!» Ну, куда ж — давай. Зацепили его тросом, с того берега на другой, и утопили в Миусе. Магнето, динамку, конечно, сняли. Ещё кое-что сняли по мелочи. Ну, это мы найдём…