Районные будни

В. ОВЕЧКИН

УПРЯМЫЙ ХУТОР

В феврале 1943 года фронт остановился на Миусе.

Рота Алексея Дорохина отрыла окопы в садах хутора Южного. Глубоко промёрзшую землю долбили ломами и пешнями, взятыми у местных жителей. Хутор стоял на взгорье — одна длинная, извилистая улица, два порядка хат; усадьбы нижнего порядка круто спускались к широкому, ровному, как стол, лугу. Метрах в ста от края усадеб вилась по лугу замёрзшая, засыпанная снегом вровень с берегами речка. За речкой, за лугом, в полукилометре — такое же взгорье и хутора. Там закрепились немцы.

Окопы нужны были для укрытия от артиллерийского огня и бомбёжек, а когда было тихо, бойцы отогревались в хатах. Гитлеровцам, поспешно удиравшим из хутора, не удалось сжечь его дотла. Сгорели только камышовые крыши, кое-где выгорели деревянные рамы в окнах, а стены, сложенные из самана — земляного кирпича, и потолки, густо смазанные толстым слоем глины и земли, огонь не взял.

— Не берёт ихний огонь русскую землю, — говорил, сильно тряся головою, старик, хозяин хаты, где расположился лейтенант Дорохин со своими телефонистами, связными, старшиной. — Это что ж, дело поправимо — крыша. А пока морозы держат — и потолок не протечёт. Жить можно.

Со стариком ютились в хате невестка — солдатка и мальчик лет двенадцати, внук. Мальчик бегал за хутор, где упал сбитый зенитками «Юнкерс», таскал оттуда листы дюраля, плексигласса. Старик заделал окна, которое — наглухо, досками и дюралем, которое — кусками плексигласса, вместо стекла, на косяк двери навесил дверцу с разбитого «зиса» и уже поглядывал наверх — соображал что-то насчёт крыши. Под копной старой гнилой соломы у него было припрятано с десяток брёвен, довоенного ещё, видимо, запаса. Дня три похаживал он вокруг копны, не решаясь обнаружить, на искушенье ротным поварам, свой клад, наконец, не вытерпел, вытащил два бревна, начал их обтёсывать на стропила, вязать.

— Не рано ли, дед, вздумал строиться? — спросил его Дорохин.

— А чего время терять, товарищ лейтенант… Не будете же больше отступать? Или на фронте — неустойка?..

— Отступления не предвидится. Я не о том. На самой передовой живёшь. Угодят снарядом — пропали твои труды. Обожди, пока продвинемся дальше.

— Пока продвинетесь, у меня уже всё будет наготове. Вот обтешу стропила, повяжу их на земле. Камыша нажну на речке.

— Речка вся простреливается. Видишь, где немцы. На тех высотах. Из ручных пулемётов достают.

— Ночью, потихоньку. Днём я на речку не пойду… Только вы уж, товарищ лейтенант, будьте добреньки, прикажите вашим поварам, чтобы не зарились на мой лесок. От немцев — прятал, от своих — не таюсь. Оно-то, конечно, и поварам трудно, местность у нас безлесная, соломой ваши кухни не растопишь, но и нам теперь, как фронт пройдёт, ох, не легко будет с нуждой бороться! Каждая палка в хозяйстве понадобится… Вон в том дворе, через две хаты — куча кизяков. Пусть берут на топливо. Хозяев там нет. Хозяин в полиции служил, сбежал… Эти обрезочки можно бы дать вам на дрова… А впрочем, я их тоже в дело употреблю. Распущу на рейки — боронку сделаю легкую, на одну корову.

«Жаден старик, — подумал Алексей. — Корову где-то прячет. Крынку молока бойцам жалеет дать».

— Где же ваша корова? — спросил он.

— Отогнали на хутор Сковородин, к родичам. Подальше от фронта. Корову тут держать опасно.

— А невестке, внуку не опасно жить на передовой? Почему их не отправил к родичам? Коровой больше дорожишь?

— Не отправил, да… Попробуйте вы их отправить, товарищ лейтенант!.. Был у нас промеж собою семейный совет. Нельзя жилище бросать без присмотра. Всё же хата, хоть полхаты осталось! Садик у нас, деревья — чтоб не вырубили. Копёшка сена вон для корму — как это всё бросить? Я говорю: «Буду здесь жить, пока передовая не пройдет». А Ульяна говорит: «Я вас, папаша, одного не оставлю. Вдруг, что-нибудь с вами случится?» А Мишка говорит: «И с дедушкой, и с тобой может случиться, и меня возле вас не будет? Не пойду отсюда!» Так и порешили — держаться кучкой, семейство небольшое. Было — большое. Два сына — на фронте… А корову как не жалеть, товарищ лейтенант. Весна придёт, тягла нет, чем пахать-сеять? На корову вся надёжа…

Огрубел, что ли, Дорохин за полтора года войны, притупились в нём инстинкты хлебороба — речи хозяйственного старика не вызывали у него сочувствия. Ему рано было думать о наступающей весне, о пахоте. Дошли только до Миуса… Вот здесь, на снегу, на этом самом месте, где обтёсывал старик брёвна, лежали три дня тому назад, прикрытые плащ-палаткой, его лучший командир взвода сержант Данильченко, с которым шёл он от Сталинграда, и замполит Грибов. Кажется, остались ещё пятна крови на снегу.

— Брёвна мы твои, дед, не тронем, не волнуйся. А вот этими стружками прикажи невестке нагреть воды. Да побольше. Нам бы хоть голову помыть, в бане давно не были… Хозяин! Должен бы знать солдатскую нужду!

— Извиняюсь, товарищ лейтенант! Это мы мигом сообразим. Баньку сообразим! Вон в том сарайчике поставим чугунок, натопим. Котёл есть. Ульяна! Поди сюда! Слыхала об чём речь? Шевелись, действуй! Через час доложи товарищу командиру об выполнении приказания!.. Воевал и я, товарищ лейтенант. Много времени прошло. Ещё в японскую, в Манчжурии. Отвык, конечно, обабился в домашности… Разведчиком был!..

Утром, когда Дорохин, проведя ночь в окопах с наблюдателями, пришёл в хату позавтракать, старик — звали его Харитоном Акимычем — предстал перед ним с георгиевской медалью, приколотой к обтёрханной, замызганной стёганке.

— А-а… Сохранил?

— Сберёг… Не для хвастовства прицепил — для виду, чтоб ваши ребята меня приметили. Проходу нет по хутору. Пароль, то, сё. Ночью часовые чуть не подстрелили. За шпиона переодетого принимают меня… А мне теперича придётся по всяким делам ходить.

— Ночью нечего болтаться по хутору.

— Так днём-то вовсе нельзя — неприятель заметит движение… У нас ночью общее собрание было. В поле, вон под теми скирдами.

— Какое собрание?

— Колхозное. Правление выбирали.

— Колхозное?.. Где же он, ваш колхоз-то?

— Как — где? Вот здесь, в этом хуторе. В каждом дворе есть живая душа. Не в хате, так в погребе.

Старшина Юрченко подтвердил:

— В каждом дворе, товарищ лейтенант. Не поймёшь — передовая у нас или детские ясли? На том краю, где третий взвод разместили, у одной хозяйки — семеро детей. Слепили горку из снега, катаются на салазках. Не обращают внимания, что хутор, как говорится, в пределах досягаемости ружейно-пулемётного огня. В бинокль оттуда же всё видно, как на ладони! Немец боеприпасами обеднял, экономит, а то бы!..

— Членами правления выбрали Дуньку Сорокину и Марфу Рубцову, — продолжал рассказывать старик. — А в председатели обратили, стало быть, меня.

— Тебя? Ты — председатель?

— Начальство!.. За неимением гербовой… Есть ещё один мужик на хуторе, грамотнее меня, молодой парень, инвалид. Ну, тот — тракторист. Может, по специальности придётся ему поработать.

— Есть тракторы у вас?

— Тракторов нету. Угнали куда-то, — старик махнул рукой, — ещё при первом отступлении. Успеют ли к весне повернуть их сюда?..

— Как ваш колхоз назывался тут до войны?

— «Заря счастья». Так и оставили… Назад нам дороги нету, товарищ лейтенант. Как вспомнишь, что у нас было при надувальном хозяйстве…

— При каком хозяйстве?

— Дед, должно быть, хочет сказать: при индивидуальном хозяйстве, — пояснил старшина.

— Вот то ж я и говорю — надувальное хозяйство. Кто кого надует. И середнячок иной поглядывал: как бы соседа прижать да самому в кулаки выскочить?.. К этому нам возвращаться несподручно… Так что, можно сказать, по первому вопросу сомнений не было никаких. Единогласно постановили: «Колхоз «Заря счастья» считать продолженным»… А вот чем пахать будем? Два коня у нас есть. Одры. Немцы бросили. И двенадцать коров осталось. На весь хутор. На восемьдесят пять дворов. А земли — семьсот пятьдесят гектаров…