Страница 4 из 35
Так ли я думала тогда? Так я помню теперь.
И так, когда преобразится земля тусклая, земля больная, земля мерцающая, из смерти в жизнь, из жизни в смерть, земля, просящая остановиться, но мчащаяся, все мчащаяся в своем дробящем ее вихре (вот так и я была, как в вихре), преобразится -- и станет Пасха вечная, и будешь ты весь, мой Журенька глупенький, перед Христом стоять со мною, и наглядимся мы тогда оба с тобою в прощеные глаза.
Посвящается Максимилиану Волошину
Была поздняя осень. Братья и сестра давно уехали в город учиться и танцевать. С ними там на нашей квартире поселилась и тетя, чтобы вывозить сестру и вести дом, так как мама была больна. У мамы болели ноги, и она не могла ходить. Доктор посылал ее на юг, на солнышке кататься в своем кресле, но она захотела остаться подольше в деревне, где охотно провела бы и всю зиму в большом, теплом, старом доме.
Приехала позднею осенью к нам в деревню царская охота. Много свор гончих, борзых, много всадников, сам управляющий охотой, строгий и скудословный немец, и с ним какой-то гость-любитель, красивый, нарядный барин, в которого я влюбилась,-- Владимир Николаевич.
На деревне вечером какие-то очень длинные корыта наполнялись кровавыми потрохами (я узнала, что охота скупила старых крестьянских лошадей) и кусками сырой конины. Потом к корытам подпустили дрожащих и извивающихся, нервных и жадных собак; собаки, рыча и взвизгивая, бросились на потрохи; охотники с длинными плетьми стояли возле корыт и хлестали то вправо, то влево, предупреждая драки...
Управляющий царской охотой и Владимир Николаевич остановились у нас в помещичьем доме. В прекрасного, гладкого Владимира Николаевича я влюбилась за ужином, пока он, по раннем удалении скудословного немца-управляющего, расписывал мисс Флорри, моей английской гувернантке, как царская охота ловит живьем волков.
Охотники высоко огораживают одну часть леса крепкими сетями, со всех других его сторон расставляют на коротких расстояниях созванных сотнями окрестных крестьян. Крестьяне вооружены дубинами, вилами, и громко кричат, криком не пропуская волков мимо себя из лесу. В лес забираются конные охотники с гончими стаями. Гончие вынюхивают волка и гонят его тонким лаем на сеть; волк ударяется с разбегу об нее, тогда сверху падает вторая сеть; он мечется, запутываясь безвыходно. Подоспевают охотники. Широкими двузубцами пригибают шею зверя к земле; вяжут ему ноги, как овце; перевернув его на спину, вдевают поперек разинутой пасти толстую, короткую палку, и, закрепив ее веревкой у загривка, подымают зверя за связанные ноги на толстую жердь. Двое, взвалив жердь на плечи, несут висящего спиною вниз волка на проезжую дорогу, где ждут пленных огромные, как товарные вагоны, крытые телеги.
-- Куда же везут их? -- спрашивала мисс Флорри строго у Владимира Николаевича, которому нравилась ее строгость и который дразнил ее.
-- Ах, Боже мой, в царский парк для царской охоты.
-- Зачем же охотиться на пойманных волков?
-- Для забавы. Знаете ли: им перебивают каждому по одной ноге, чтобы они не слишком шибко убегали... а также чтобы не могли нападать.
-- Какая гадость! Это хорошо, что вы заботитесь о благе народа, изводя волков. Но к чему же эта варварская жестокость?
Так приблизительно запомнились мне из того еще раннего детства разговоры Владимира Николаевича с мисс Флорри, и влюбилась я в него, конечно, не себя ради, а за старшую сестру, уехавшую в город. И еще Владимир Николаевич много рассказывал о себе, о том, как он блистательно где-то сдавал какие-то экзамены, нисколько к ним не готовясь, и как дерзко всем что-то отвечал; и он смачно двигал при разговоре полными, красиво вырезанными губами; и я завидовала ему, и восхищалась им... думая о сестре.
В вечер приезда царской охоты мама, после обычной моей вечерней молитвы у ее постели, сказала мне:
-- Верочка, завтра на заре Федор заложит большие долгуши; некоторые дамы -- учительница, фельдшерица и другие, также наша Эмма Яковлевна (это была наша ключница), хотели бы догнать охоту у Кербоковского леса и поглядеть, как будут ловить живых волков. Если хочешь, я пущу тебя с мисс Флорри?
Конечно, я хотела. И с неистовым жаром целовала мамины белые, тонкие руки, опрокинув их ладонями вверх, и ее чудные синие глаза с большими белками.
Почти не спала от волнения и была в конюшне слишком рано.
Из конюшни в каретный сарай, где в предрассветной мгле еще горели две коптюшки, конюх приводил лошадей. Красавчик ржал и бил передней ногой, зацепляя постромки. Федор кричал тонким тенором:
-- Балуй! Ножку! -- и ударял Красавчика кулаком по ноге, высвобождая из-под копыта постромку.
Я вторила, но хрипло бася:
-- Ножку,-- и мешала Федору, бесстрашно стукая за ним Красавчика по ноге.
Гнедой Красавчик ржал тонким радостным голосом и, перекинув голову на шею невозмутимого, темно-рыжего Мальчика, кусал и скреб его в загривок желтыми, широкими, тупыми зубами. Стоял топот по деревянному полу сарая, суета и брань кучеров, запах кожи, навоза и пота лошадиного, и залетал утренний осенний холодок, приносил острый дух листной прели и ржаного зерна из близких овинов. Это был запах осени, мой любимый, бодрящий, торопящий.
Кучер Федор ушел одеваться. Я пропихивала хвост Мальчика под шлею и ничего не боялась, чувствовала себя дважды живой от этого бесстрашия... Потом зануздывала Красавчика, который щелкал зубами и разбрасывал пену, встряхивая гладкой мордой, и басила: "Балуй", закусывала озабоченно губы, напряженно сжимала брови.
Федор, прямой красавец с черными, блестящими волосами, строгими, зоркими глазами, узким, темным, серьезным лицом (по летам Федор самое могущественное для меня и самое обожаемое мною существо на всей мызе),-- вернулся в темно-синем кафтане-безрукавке поверх красной рубахи, и уже он на козлах, а я в широком кузове, повешенном поперек крепких длинных долгуш. В кузове три места на задней скамейке, три на передней и три на продольной. Широкие, плоские крылья позади, и крылья впереди.
Лошади неслись по аллее к дому к подъезду.
Сели мисс Флорри и Эмма Яковлевна, я вскочила на заднее крыло, и мы помчались на деревню собирать "деревенскую аристократию", желавшую наблюдать за царской охотой на волков.
В поле бледно рассветало. У большого сенного сарая, где в осенней, деловитой свежести некстати пахло и запоздало медом июньского сенокоса, мы нагнали охоту и поехали легким труском. Сквозь отчетливый топот верховых лошадей по крепко примерзшей на осеннем утреннике дороге и стеклянный хруст прорезающих молодой ледок звонких их подков, я слышала непривычный царапающийся шорох многих собачьих лап.
Щелкали длинные плети, шлепались без милости по собачьим гибким спинам,- собаки приседали под ударами; далеко неслись в пустом прозрачном воздухе полей окрики всадников. Собаки были связаны попарно, и стая многотелою, многоголовою змеей, темною и лоснящеюся, извивалась, быстро подвигаясь вдоль серой льдистой дороги между двумя рядами лошадей.
Владимир Николаевич гарцевал, раздражая поводьями серого в яблоках коня, рядом с нами и дразнил барышень из нашей "аристократии".
-- Случается, что волки прорывают сеть, и тогда держитесь!
Учительница с косой до колен, за которую я поклонялась ее женской прелести, дочь нашего управляющего, стриженая, с африканским ртом и серыми пронзительными глазами, которой я боялась и которую любила тоскующею, таинственною любовью, поповна, рыженькая, злая и льстивая, про которую так непонятно рассказывал ее отец, вдовый старый наш веселый батюшка, что вот уже пять лет ездят к ней "пилигримы", да никто не берет, и мужественная фельдшерица, все эти молодые дамы, и старые почтарьша и просвирня, слушали Владимира Николаевича и пугались.