Страница 35 из 35
Бабы повернулись к образам. Вскидывают покорные глаза, роняют низко покорные головы, покорные кресты широко кладут на грудь и через плечи. Мои глаза глядели непокорно, потому что тетивой во мне напрягалась моя неумолимая воля. Себе я ждала подвига и жертвы.
Но умерла она!
И нагнувшись низко к соломе, натиснула веки на тайну ее изумившихся безмерно глаз...
-- Где Симкин?
-- Еще с извозу не возвращался...
* * *
-- Ты ручьи объезжай за логом.
Да, конечно: я же давеча забыла. И огибаю вокруг избы, и потом еду закрепшими старыми полями, где, чавкая, противно чмокают бурую землю копыта. В руках вожжи, локтем верно прижимаю к груди сверточек с туго запеленутым дитей. Там никто не мог себе оставить. Наступает весенняя спешка.
И снова пусто и просторно. И носится пахучий ветер. И под наготой черной дышащей земли сверкает в очень далеком и пустом небе остро-ожигающее солнце. Мне хочется подвига и... победы.
Они ждут меня, подвиг и победа. Я уйду из этой жизни довольства и добронравия. Покину близких. Покину даже Казака... Навсегда без своего коня, с одною волею. Из города Марья Францевна привезет письмо от товарища. Там все готово у него. Уже решился его брат-самоубийца. На днях он застрелится, но перед тем женится на мне, чтобы дать свободу от них, здесь. А потом мы соединимся с милым другом, чтобы вместе на подвиг! Все равно брат его не жилец: нет у него воли. Воля не натягивает лук его жизни. Мы натянем за него, мы за троих, мы за всех, за весь мир натянем! Как та дуга далей...
Его жена!.. то есть жена моего друга?
Она... Да, она не мы. Не с нами. Позади жизни... Она -- как Алена, как брат-самоубийца, как жертва без подвига...
О, неутомимая воля, напрягайся! Если ты мертв или мертва -- я живу.
Если должна я умереть -- умру за тебя, за него, за мир.
Сюда, смерть! Жизнь и смерть мне равноценны. Упоением равноценны мне жизнь и смерть.
Живу за тебя. Умираю за тебя.
Сестра... я сама... мой мир!
У нашего мызного управляющего жена никогда не может родить. Три раза дробили голову младенцу на четвертые сутки мук. И третьего дня еще раз.
Ей везла ребеночка, к ее полной и ненужной груди.
-- О милая, милая Верочка, моя грудь не нужна!
Она мне это говорила вчера таким слабым шепотом, и плакала так умильно. Она будет целовать мои руки за дар, и личико сморщенное сосунка.
Жалобно блеяло в моем сверточке.
Что-то ласково тронуло мне лоб, защекотало тепло щеку и свеялось. Перо!.. Две пушинки! Ветер подхватил их и понес туда, куда-то, в пустоту пространства.
Откуда?
Вскинула голову.
Лощит в пустом сверкании высоко кречет, не шелохнет крыльями.
Не его те пушинки, конечно...
Как искра, она горит в голубизне...
Сердце, кались навстречу лучам Солнца!
Ты солнца сильнейшее сердце, победная воля, мое сердце, сердце мира, Богом в мир зароненное!
С пригорка мы скатились на дорогу уже по ту сторону ручьев. Я стою в шарабане, прочно и мягко прижимая левым локтем к груди сверточек с дитей.
Высоко подняла вожжи, и гикаю.
Казак вытянулся стрелой. Казак забыл рысь. Казак -- казак, и скачет стрелой. Бьет шарабан по ухабам зыбкой колеи.
Сосун молчит. Голодный сосун укачался на моей шатающейся груди.
Пьяная воля злой весны, я не забыла тебя!
Большее возлюби и большего потребуй!