Страница 21 из 24
Значит, возможна еще и третья версия. Соломония инсценировала рождение ребенка и смерть его, чтобы пристыдить неверного мужа, доказать ему свою способность стать матерью… Чтобы заставить его казниться и страдать, как страдала она в своем заточении.
Какой благодарный для фильма или спектакля исторический материал! Жаль, что мы не всегда вольны в своем выборе. Не только писатель находит сюжет, но и сюжет, тема должны найти своего писателя. Мой опыт сейчас уже почти безошибочно подсказывает мне, что «мое», а что «чужое». Но и к своему не сразу подступишься.
Давно хочу написать двух Воскресенских красавиц. Марусю и Люсю. Написать два портрета. Один пастелью, другой маслом. Пусть единственная техника, которой я владею – чернила, передаст свойства этих материалов.
Когда мы с Марусей познакомились, нам было чуть больше, чем сейчас нашим дочерям. Тогда наши девочки едва научились ходить и копались в куче песка, сваленного на больничном дворе. Маруся была санитаркой, ее муж Иван рабочим в больнице.
В общем, Иван да Марья. И столь же несхожие и неразлучные, как эти два цветка на одном стебле.
Дочки наши и познакомили нас. Но не будь мы знакомы, я все равно бы ее заметила. Ее нельзя было не заметить. Слишком была она хороша. Чернобровая, смугло-румяная, с высокими скулами, над которыми сияли неожиданно синие глаза. Но главное, в этих глазах было то выражение застенчиво-виноватое, словно ей неловко, совестно быть такой красивой рядом с такими обыкновенными. В ее походке была естественная грация человека, с детства привыкшего работать в поле под открытым небом. Они с Иваном выросли в одной деревне. У него и сейчас там полно родни, у Маруси – никого на свете. Но его любовью она была богата. И, как будто предчувствуя недоброе, спешила оставить, запечатлеть его любовь в своих детях, дать каждому черты Ивана, чтоб потом в каждом искать и по капле собрать такого, каким он был в жизни – зеленоглазого, ревнивого, доброго и сердитого, озорного и дерзкого. За старшей дочкой Люсей – мальчик, и еще мальчик, и опять дочка.
Иван утонул в последний жаркий день долгого жаркого лета. После получки – он давно уже работал грузчиком на химкомбинате – пошел к реке с друзьями. Распили бутылку. В воду первый нырнул на спор…
Приехала родня Ивана, привезли в дом к Марусе икону – Святую Анну, поставили перед иконой стакан с водой, на нем ломоть хлеба, посыпанный солью, – на шесть недель.
Поминали на девятый день, потом на сороковой, потом через полгода. Одного вина на поминки купили на девяносто рублей. Рабочие из его цеха заказали оркестр и собрали сорок рублей на оградку…
Когда я пришла к Марусе, шесть недель еще не минуло, но вода в стакане перед иконой уже убавилась и хлеб подсох…
– Не захотел жить… Вот видишь, как получилось! Не нырнул бы – и был жив. Еще выхвалялись, спорили – кто первый в воду пойдет! Ну, он, конечно, герой!..
Так она жаловалась на Ивана, как на живого. Словно он войдет сейчас – и повинится.
– Люсе обещал отдельную квартиру построить… Она его любимица. Прямо не может об отце говорить – плохо становится… Она же нервная у нас…
Люся вся в мать. Тоже смуглая, румяная и скуластенькая. Красоту свою она несет гордо, чуть с вызовом. «Дерзкая», – говорит о ней Маруся.
Вот и на сцену пошла. Артистка!.. На троицу ее во Дворце Березкой выбрали. Был еще дед Жара в красной рубахе и Дождинка – в голубом. А на Люсе – белое платье и венок из березовых листьев. На грузовой машине ездила с ряжеными, потом вела концерт в парке. Иван в третьем ряду сидел, глаза рукавом утирал…
– Пальто в рассрочку купили, – жаловалась Маруся. – Знала бы – не стала брать…
Смерть Ивана восприняла она как измену – с обидой. Обидой на то, что бросил ее одну с четырьмя детьми, со всеми их общими хлопотами и заботами… «Не захотел жить…»
Мало осталось в ней прежнего. Все, не желая, отдала старшей – и красоту, и молодость, и надежды. Отяжелевшая, с морщинками у глаз, летом особенно заметными на загорелом лице.
– Помнишь, как мы в бараке жили, на больнице? – сказала она и вдруг расплакалась. И так же неожиданно улыбнулась сквозь слезы с виноватой застенчивостью. Но теперь уже не оттого, что красива и счастлива, а оттого, что «вот видишь, как получилось!». И стала суетиться – чашки, варенье.
Квартира хорошая – газ, горячая вода. Ванна есть…
Она хлопотала, а я смотрела на нее и думала – в «артистке» Люсе недостает мне этого выражения вины и неловкости перед людьми за свою красоту. А впрочем, – может, только в том и виновна красота, что скоро проходит?..
…Люся артистка. Не по профессии пока что, хотя и ездит каждый год поступать в театральный институт. Потом, «провалившись», она очень смешно показывает, как все происходило. Если бы приемной комиссии удалось присутствовать при этом представлении, быть бы Люсе в театральном. А пока что она медик. Закончила медтехникум, отработала два года медсестрой и с первой попытки поступила в мединститут. Боялась, не сдаст биологию – но и ту сдала на пятерку.
Но все равно Люся артистка. Артистка по природе. К нам она приходит неожиданно, исчезает надолго, поздравительные открытки пишет возвышенным стилем… Пишет их моей дочке – они с Люсей подруги – и в конце каждой передает привет «т. Инне». Т. Инна – это тетя Инна. Как и все, кто с детской поры бывает у нас, Люся зовет меня «тетей».
Я люблю, когда она приходит к нам. На смуглом румяном лице сияют глаза, блестят зубы. Она приходит оживленная еще тем, как смотрели на нее только что в метро и на улице, когда она шла сюда к нам – с цветами… Она полна собой и, даже когда внимательно слушает, продолжает думать о чем-то своем. Может быть, это широко поставленные глаза придают ее лицу выражение отрешенности…
Было время, она сама сочиняла песни.
В песне было все, как в жизни:
Мальчишки влюблялись в нее. Скольких она заставила страдать с жестокостью молодости, а сама все скучала по тому, кто уехал не простившись. Потом первая любовь прошла, и песни она пела уже чужие – с пластинок… Про чужую любовь.
Сейчас ей двадцать один год. Она учится в мединституте и говорит, что будет психиатром. В праздники и по воскресеньям она дежурит в больнице, где до института работала медсестрой. В праздники платят по двойной ставке. И она дежурит, чтобы помочь матери, – без отца приходится туговато. Вовка в армии, а Саша и Таня школьники…
– Вот так, тетя Инна, и проходят лучшие годы – без праздников и воскресений, – говорит она и вздыхает. А глаза смеются, зубы блестят. Артистка! И весь вид ее говорит – что мне праздники? Для меня каждый день – праздник!..
Помню их разговор. Люси с моей дочкой. Люся тогда только закончила медучилище.
– И каждый, как узнает, что прописали уколы, обязательно спрашивает: «Куда будете колоть?»
– Ну, а ты что?
– А я говорю: «В то место, где спина утрачивает свое благородное звучание»…
Она может не появляться у нас полтора месяца, вдруг позвонить, чтобы узнать фамилию венгерского композитора из семи букв, после чего снова исчезнуть на месяц…
Это – мое. Легко уступив Соломонию Сабурову любителям исторического жанра с примесью детектива, ревниво берегу для себя милые моему сердцу образы. И уже смутно живет во мне предощущение рассказа. Приближается час исполнения новой работы, доселе невидимо шедшей в моем сознании.
Есть два вида познания нового в литературе – открытие (находка!) и исследование. Меня больше интересует исследование. Отсюда мой интерес к старым знакомствам, долгим дружбам, когда вся жизнь человека проходит перед глазами, все перемены внешности и психики – налицо. Известны и причины этих перемен в характере, психологии.