Закаленные крылья

- Несчастье, товарищ полковник! Большое несчастье! - Пытаясь рукавом смахнуть хлынувшие слезы, он со стоном выдавил: - Осиротели мы! Стефан, наш Стефан погиб!

Пораженный услышанным, я едва удержался на ногах. Пытаясь сохранить равновесие, я пошел вперед быстрым неровным шагом, но потом вернулся и сказал Соколову:

- Пусть сообщат, что я вылетаю к месту катастрофы.

- Но как же можно? В таком состоянии вы не должны лететь! - возразил Соколов.

- Возьму себя в руки.

Я приземлился на аэродроме, где служил Ангелов, через каких-нибудь полчаса после случившегося. Ко мне направились убитые горем пилоты. Кто-то пытался объяснить, как произошло несчастье, но я ничего не слышал и в сопровождении летчиков поспешил на командный пункт. Вокруг суетились врачи и санитары, но, в сущности, их присутствие было излишним. Связь между нашим вчерашним разговором и сегодняшним событием приводила меня в ужас и делала бессильным. Не было нужды расспрашивать, как это все случилось.

А очевидцы рассказывали:

- Он казался таким усталым, но старался держаться спокойно. Перед тем как сесть в самолет, почему-то долго разговаривал с детьми, будто предчувствовал беду.

- Не понимаю! Что делали его дети на аэродроме? [113]

- Он привел их с собой, чтобы они здесь играли. Сказал, что утром проводил жену на рынок и ему не с кем их оставить дома.

- Вы сообщили в Софию о случившемся?

В тот момент я почувствовал, что готов расплакаться. Мне не хотелось больше слышать ни слова.

- Так точно, сообщили. Лично генералу Захариеву.

- Что сказал командующий?

- Сказал, что такой летчик, как майор Ангелов, не мог не справиться с самолетом.

- Хорошо, что так думает и командующий.

Других мыслей я не высказал вслух. Надеялся, что командующий сам прибудет для расследования причины катастрофы и по совести докопается до истины.

8

Этой трагедии можно было бы избежать, если бы у Стефана не началась нервная депрессия. Другие пока еще гадали, как могло случиться, что один из самых лучших летчиков потерял самообладание, а мне причины были предельно ясны, и именно поэтому я с нетерпением ждал начала расследования. Я надеялся, что командующий во всем разберется, и тогда, может быть, виновники гибели Стефана получат по заслугам.

- Симеонов, как самочувствие? - Я узнал голос генерала Захариева. - Не отчаивайся! Не унывай!

- Товарищ генерал, ждем, когда вы прибудете для расследования причины катастрофы. Настроение летчиков сейчас никак не назовешь хорошим.

- Знаю, знаю! Именно поэтому звоню, чтобы тебя предупредить, что посылают не меня, а инспектора авиации. Он выехал сегодня утром.

- Этого не может быть! - почти крикнул я.

- Что это за тон? - ответил командующий с легким укором. - Приготовьтесь встретить его и создайте ему все условия для работы.

- Слушаюсь, товарищ генерал!

- Подожди! Подожди же! Что с тобой делается? Нужно спокойнее смотреть на вещи. Рано или поздно этот кошмар закончится. Ну, будь здоров…

Я положил трубку. Слова утешения, сказанные командующим, [114] не избавили меня от мрачного настроения, а только еще больше усилили беспокойство.

- Ясно! Все ясно! - Я даже не замечал, что говорю вслух. В дверь кто-то стучал, но я ничего не слышал. Только когда Соколов просунул в дверь голову, я пришел наконец в себя и кивнул, чтобы тот вошел.

- Товарищ полковник, пять минут назад приехал инспектор.

- И где он сейчас? - как-то безучастно спросил я.

- В штабе.

- Хорошо!

Для многих не имело никакого значения, кто приедет: инспектор или генерал Захариев. Раз идет расследование, проверяющий может начать допрос с кого угодно. Но через четыре-пять часов летчики уже в недоумении перешептывались, что инспектор спрашивает совсем не о том, чем ему надлежит интересоваться, а ориентирует все дело в нужном ему направлении. Чаще всего он задавал такие вопросы: «Почему вы торопитесь летать в сложных метеорологических условиях? Почему увлекаетесь штопором? Не проявляют ли ваши командиры поспешность из-за больших привилегий, которые предусматриваются для них по некоторым приказам?» Инспектор не столько задавал вопросы, сколько хотел заставить опрашиваемых подтвердить все, сказанное им. Летчики, выслушав его, возмущались. Они не понимали, чего он от них требует. Не могло все это быть поручением министра и генерала Зимина. Люди выходили из кабинета, где устроился инспектор, растерянные, в полном отчаянии.

Во мне теплилась надежда, что хотя бы в конце выслушают и меня. Я уже знал, на что нацелены основные обвинения, и хотел как можно скорее встретиться с инспектором. Я не лелеял никакой надежды на то, что мы поймем друг друга. Мной овладела мысль, что надо не молчать, а рассказать все, о чем мы говорили со Стефаном накануне его гибели. Я знал, что вокруг этого трагического случая ведется сложная игра, дело упирается в нечто такое, к чему следует прикасаться весьма осторожно. И все же я терпеливо ждал, что инспектор меня вызовет. Но как же я поразился, узнав, что инспектор отбыл в Софию, так и не встретившись со мной! [115]

На следующий день мне приказали явиться в министерство, где по результатам расследования созывалось совещание.

Я не отказался пожать руку инспектору. Он разговаривал со мной так, словно ничего и не произошло. Но за маской благопристойности совсем не трудно было заметить во взоре моего собеседника его истинные чувства. Вызванные на совещание остальные товарищи беседовали между собой. Я долго всматривался в лицо генерала Захариева. По внешним признакам не следовало судить о скрытых мыслях, но во мне возникло беспокойство. Неизвестность начала изводить меня.

Появление старшего начальника прервало все разговоры. Он занял свое место:

- Вижу, что все в сборе. Тогда начнем!

Инспектор начал откуда-то издалека. У него был хрипловатый металлический голос, и он прекрасно им владел. Если приходилось высказывать сожаление по поводу чего-нибудь, он говорил на низких тонах, если же нужно было заострить свою мысль, пускал в ход высокие. В тот раз инспектор придерживался середины, и это придавало его изложению весомость и убедительность. Все слушали его с вниманием.

- Да, товарищи, мы никогда не сможем быть застрахованными от подобных случаев, такие вещи в авиации случались, но вопросы, связанные с обсуждаемым здесь несчастным случаем, нужно рассматривать обстоятельнейшим образом, потому что, по-моему, в нем, как в фокусе, сконцентрировались существенные недуги авиации. Да, как в фокусе, осмеливаюсь повторить это и беру на себя ответственность за свои слова. Может быть, они и не придутся по душе некоторым, включая и командующего военно-воздушными силами.

Все невольно посмотрели на генерала Захариева, ожидая, что тот остро отреагирует на такое серьезное обвинение. Но генерал продолжал держаться спокойно и отнесся к словам инспектора с явным безразличием и равнодушием.

Докладчик продолжал, по-видимому удовлетворенный смелостью своих суждений, и, разгорячившись еще сильнее, сразу же перешел в атаку.

- С некоторых пор Симеонов, как командир части, насаждал среди летчиков, я бы сказал, порочные стремления [116] летать в сложных метеорологических условиях, преследуя цель получить повышение по службе и прочие блага. Я буду говорить, товарищи, не скрывая истины. Расследование, которое мне поручили провести, вскрыло ряд фактов, несовместимых с нашей моралью. Неподготовленных летчиков, не освоивших еще даже самые элементарные фигуры пилотажа, соблазняли щедрыми обещаниями повышения по службе, и эти летчики, судите сами, в своем самозабвении уже воображали, что умеют летать и даже выполнять штопор. Но кому нужно все это, товарищи? - Инспектор на минутку замолчал, бросая пронзительные взгляды на присутствующих, и продолжил: - Извините меня за резкость, но я буду откровенным до конца. Это нужно было прежде всего командованию части, которое в этой разнузданной кампании преследовало корыстные цели. Такова логика, товарищи. Такие выводы сами собой напрашиваются из неумолимых фактов…