Закаленные крылья

- Из Софии? Что ты делал там? - с еще большим недоумением продолжал я.

- Дай мне стакан воды! - попросил Стефан.

Он пил медленно, с трудом, маленькими глотками, а взгляд его. блуждал, и перед каждым глотком Стефан глухо ронял несколько слов.

- Меня… срочно вызвал… инспектор. Я выехал… вчера утром. Предчувствовал, что все это… не к добру.

- Ну что ты там мог предчувствовать, Стефан? Для меня все это как гром среди ясного неба, - подсел я к нему.

- Помнишь, когда я прибыл сюда для освоения штопора, ты тоже спросил, что со мной? Я скрыл тогда от тебя. Не думал, что дело повернется так серьезно. Какие только обвинения не обрушивались на мою голову! Я чувствую, что сойду с ума. Сначала все показалось мне таким глупым, смешным, я даже считал ниже своего достоинства вступать с кем-нибудь в споры. Но сейчас, сейчас, когда они хотят представить меня чуть ли не… Это меня просто убивает! Если бы ты только мог себе представить, что я пережил! Целых десять часов он допрашивал меня у себя в кабинете и ни разу даже не предложил сесть.

Встретив сочувствие у самого близкого друга, Стефан мало-помалу начал вновь обретать душевное спокойствие.

- Какими он располагает фактами, чтобы тебя так допрашивать?

- Никакими. У меня безупречное прошлое, и если он будет еще сто раз меня допрашивать, все равно не обнаружит во мне опасного врага. Но я не понимаю: [109] из-за чего все это началось, чего хочет от меня инспектор? Ведь он вчера видел меня впервые, а все обо мне знает только в извращенном виде. От него я услышал о себе самые неприятные вещи. Как только он меня не называл - карьеристом, тираном, авантюристом.

- Ты карьерист и авантюрист? Дорогой мой, ты страдаешь из-за своей доброты. Тебя оклеветали.

- Это уж точно, браток! - вздохнул Стефан. - Мало внимания я обращал на то, что делается на земле, весь жил небом. Когда на земле меня уж совсем донимали всякими кознями, я спешил улететь в небо и там хоть немного освободиться от своих забот. В нашей летной профессии столько силы и чистоты! Она как будто мгновенно дает тебе крылья, и ты, освободившись от житейской суеты и столкновений с ничтожествами, целиком попадаешь к ней в плен. Там человек еще сильнее любит жизнь и с чистой верой воюет за красивое настоящее и прекрасное будущее. Не знаю, случалось ли с тобой подобное? Не могу себе представить, как бы я жил, если бы у меня отняли небо! Тогда со мной было бы покончено.

- Что такое ты говоришь?

- Не хочу тебя обманывать, друг: к тому идет дело.

- Эту мысль выбрось из головы! Слышишь?! - встряхнул я его за плечи.

Мысль о расставании с небом снова ввергла Стефана в отчаяние.

- Не бывать тому, что задумал инспектор!-сурово и гневно, подчеркивая каждое слово, сказал я. - Этому не бывать! Землю перевернем, но этого не допустим! Пойдем к генералу Захариеву. Поверь мне, он докопается до истины.

Больше Стефан не смог себя сдерживать и, спрятав лицо в ладони, расплакался. Трудно и мучительно было смотреть на то, как плачет офицер.

- Ну хватит! Все будет в порядке, все встанет на свои места.

- Ты мне подарил искру надежды, и я расчувствовался. Дай мне успокоиться! Это не проявление слабости. Если бы это была слабость, то я расплакался бы перед инспектором. Там я держался достойно, как и подобает летчику. Но здесь, у тебя, - другое дело, ты мне [110] подаешь руку, и я верю, что правда восторжествует. Слезы летчика - это не обычные слезы!

- Стефан, слезы летчика не проявление слабости. Его слезы - это крик души человека, борющегося за правду. Летчик плачет и тогда, когда при овладении небом теряет товарища. Его слезы - это бурное проявление души, готовой бороться, отстаивать правду! Помнишь, как мы хоронили Валентина? Никто не смог произнести надгробное слово - все плакали. И те слезы все мы приняли как клятву продолжать общее дело до конца! Я буду рядом с тобой при всех обстоятельствах.

- А сейчас я пойду, чтобы тебе не мешать, - поднял голову Стефан.

- Я тебя провожу. Не надо ехать поездом. Тебя отвезут на моей машине. И еще вот что: жене ни слова, нет смысла ее тревожить.

- Она ни о чем не узнает.

В тот день я отложил множество своих дел, потому что хотелось побыть одному. Я отнесся к своему самому лучшему другу по-товарищески и остался доволен тем, что он ушел обнадеженный, но, когда я заперся в своем кабинете, меня начали донимать черные мысли, доставлявшие беспокойство. Имело ли смысл, например, уверять Стефана в том, что я смогу его защитить? Пока что опасность исходила от инспектора, и те, кому он угрожал, шансов оправдаться, как правило, не имели. Несколько лет назад инспектор проводил полеты, во время которых один из самолетов из-за крайне плохой организации посадки почти полностью уничтожил целое стадо овец. Этот случай так и остался в истории авиации под названием «овечья история». На совещании генерал Захариев, желая извлечь урок из этого происшествия, довольно остро съязвил: «Инспектор, как Дон-Кихот, сражался со стадом овец». А тот поклялся: «Покуда жив буду, этих слов Захариеву не прощу!» Возможно, в тот момент и зародилась та неприязнь, которую инспектор уже открыто проявлял по отношению к генералу Захариеву.

Так вот откуда идет вся эта история! Наконец что-то начало проясняться!

Генерал Захариев, поняв, что Стефан - прекрасный человек и отличный летчик, по своей инициативе сделал его командиром. Может быть, именно поэтому инспектор [111] и захотел состряпать обвинение, чтобы косвенно уязвить командующего? И он не остановится ни перед чем, пока не добьется своей цели.

Совершенно подавленный, я вышел из штаба. Направился к аэродрому, где проводилась предполетная подготовка. Я хотел побыть среди летчиков, поглощенных работой, с единственным желанием заняться чем-то и забыть о случившемся.

На следующее утро я уже не запирался в штабе. Мне предстоял напряженный рабочий день. Я решил непременно полетать. Мне уже неоднократно приходилось испытывать благотворное влияние полета после тревог и забот, возникавших в моей жизни. Даже осенняя погода, хмурая, неприветливая, сразу же переставала меня угнетать, как только я поднимался в небо.

В ту самую минуту, когда мой самолет исчез из виду, дежурный телефонист принял тревожное сообщение:

- Минуту назад разбился самолет…

- Какой самолет?! - охваченный волнением, крикнул дежурный.

- Вы слышите меня? - едва доносился откуда-то издалека чей-то испуганный и неясный голос. - При выполнении штопора с майором Ангеловым случилось большое несчастье.

- Как же я такое передам? - Дежурный отложил трубку в сторону.

Товарищи, находившиеся рядом, услышав, что речь идет о какой-то беде, окружили дежурного офицера.

- Ну как я это передам?-шептал побледневший дежурный. - Нет, у меня не хватит сил сообщить об этом полковнику Симеонову. Майор Ангелов был его самым близким другом.

- Через десять минут полковник Симеонов приземлится, - сказал кто-то.

- Нет-нет, я не могу! Не могу!

Печальная весть уже облетела комнаты, коридоры, вырвалась наружу и настигала каждого, как осенняя изморось. В небе уже слышался гул моего самолета, идущего на посадку.

Во всех случаях, когда я выходил из самолета, летчики спешили меня окружить. Но в тот раз… Я не нашел поблизости никого, но в первые мгновения не придал этому значения: я вернулся из полета с такими [112] свежими чувствами и не хотел растерять их так быстро. Первые двое летчиков, встреченных мною, сделали вид, что не заметили меня, и поспешили удалиться. Точно так же поступали и остальные. Только тогда что-то тревожное зародилось в моем сознании. «Вероятно, наказали Игнатова, - подумал я. - А ведь обещали не трогать его. Именно это, другого не может быть!» Я посмотрел налево и там, у ангара, увидел Игнатова. Я так удивился и растерялся, что направился прямо к нему, но и Игнатов быстро повернулся и скрылся в ангаре. Я остановился. И только единственный - Соколов - осмелился ко мне подойти. Покачиваясь, как тяжело больной, с мертвенно бледным лицом, он приблизился ко мне и доложил: