Закаленные крылья

Увидев под крылом самолета огоньки Пазарджика, [88] я решил, что до этого момента мой маршрут представлял собой нечто похожее на экскурсию и развлечение. Во мне заговорил азарт военного летчика, и я инстинктивно подчинился ему. Вот почему я решил выполнить левый разворот и взять курс на М. Я резко снизился до трех тысяч метров. Тяжелое тело самолета рассекло дымку. Я крепко сжимал штурвал, как держит узду наездник, и это делало самолет покорным. Почувствовав себя частицей огромной машины, я ощутил прилив новых сил и потянул рычаг на себя, мысленно приказывая: «Довольно вниз! Сейчас наверх!» Вследствие быстрого набора высоты я пережил нечто такое, о чем даже никогда не слышал. Посмотрел за борт на землю и увидел звезды, посмотрел на небо - и там мерцали звезды! Я недоумевал. Возможно, во время пикирования или при наборе высоты машина перевернулась? Но я хорошо помнил, что летел нормально, ошибки не допустил. Тогда что же случилось, что это за дьявольское наваждение, как мне в этом разобраться, и что произойдет, если не разберусь?

Меня охватило беспокойство. Почувствовав опасность, я весь напрягся. На мгновение закрыл глаза, надеясь, что, когда снова открою их, и земля, и небо опять окажутся на своих местах. Но я обманулся. Темная ночь, словно западня, хотела сыграть со мной злую шутку. Я тщательно всматривался в приборы и все надеялся, что это колдовство рассеется.

Приборы показывали, что самолет летит в нормальном положении. А вдруг они ошибаются? Действительно, сам того не сознавая, я мог перевернуть самолет. Беспокойство перерастало в тревогу. Я крепко сжимал штурвал, но не знал, что предпринять. Не знал, где нахожусь, куда направить машину, где искать аэродром. Я понял, что мне грозит смертельная опасность. Каким-то образом мне следовало освободиться от галлюцинаций, толкавших меня к краю пропасти. И подумалось, что все происходящее - это результат большого перенапряжения. Может быть, именно из-за этого меня на какое-то мгновение охватило болезненное состояние. Следовало тотчас же, немедленно прийти в себя. Неожиданно вдали что-то блеснуло перед моими глазами - что-то огромное, яркое, - и тут же произошел резкий поворот в моем сознании и сразу же установилось прежнее [89] равновесие. Огромное яркое пятно - это же Пловдив. Я почувствовал облегчение и только тогда ощутил, что весь покрылся холодным потом.

Когда я приземлился, первым меня встретил несколько встревоженный Елдышев.

- Почему задержался? - спросил он. - Командиру не положено нарушать приказ о длительности полета.

- Иван Алексеевич, это был прекрасный полет, но я испытал странные ощущения. Никогда не поверил бы, что ночь может таить в себе столько неожиданностей.

- Что же случилось? Внешне ты спокоен, и ни у кого бы не возникло никаких вопросов.

- Если бы я не сохранил самообладания, сейчас вам пришлось бы уже меня разыскивать. Иван Алексеевич, зайдемте ко мне в кабинет, я вам все расскажу.

Крайне заинтригованный происшедшим, Елдышев искренне поражался тому, с каким спокойствием я ему обо всем рассказывал.

- Черт побери, да ведь об этом ничего в книгах не написано, да и мне самому ни от кого не доводилось слышать! А может быть, этим и объясняются многие несчастные случаи? Пилоты взлетают и не возвращаются. Нужно завтра же затребовать консультацию в Москве. Возможно, там что-нибудь известно.

В ответе, полученном вскоре из Москвы, происшедшее со мной именовалось потерей пространственной ориентации. Те, кому довелось ее пережить, запомнили это состояние надолго.

О случившемся стало широко известно, и это в какой-то мере затруднило подготовку к ночным полетам. Именно поэтому мы с Елдышевым занялись прежде всего обучением нескольких смельчаков, чтобы впоследствии подключить к ним и остальных летчиков. К середине января уже летал майор Соколов, один из лучших пилотов, несколько позже - Атанасов, а в апреле мы получили приказ командующего о подготовке целой эскадрильи к ведению ночных боевых действий. Задача оказалась исключительно трудной. Если летчик не убежден, что поставленная перед ним задача должна быть выполнена, и если вопреки своей воле он все же сядет в самолет, то налицо все условия для неудачного финала.

Первым усомнился в целесообразности ночных полетов Атанас Атанасов во время острого спора, происшедшего [90] в моем кабинете. Военные летчики, разделившиеся на два лагеря, переживали мучительные минуты.

- Товарищ полковник, - едва переводя дыхание, начал Атанасов, - я не могу взять на себя подобную ответственность. Я буду искренним: мои летчики еще не имеют необходимой для ночных полетов подготовки. Может, мы рано приступаем к ним? Может, вы должны объяснить командующему истинное положение вещей?

Елдышев, обычно бравший слово в конце совещания, на сей раз не сдержался и ответил:

- Хорошо, что мы спорим как товарищи и коллеги, но только одного я не могу понять: почему кое-кто думает, что мы с Симеоновым посылаем вас на верную гибель? Если это так, то мы должны были бы прежде, всего беречь собственную шкуру, а мы первыми летали и опять будем летать. Да разве мы, как летчики, из другого теста сделаны? Мы такие же люди, как и вы!

- Иван Алексеевич, - покраснев, поднялся со своего места Атанасов, - вы знаете, что среди моих летчиков нет трусов. Только я опасаюсь, достаточно ли они подготовлены. А вы, ко всему прочему, предусматриваете и сложный пилотаж в ночных условиях. Представляете, насколько сложна задача?

- Понимаю, понимаю, все упирается в подготовку. Мне не впервые приходится сталкиваться с этой проблемой. Когда немцы подходили к Москве, мы посылали в ночной бой даже курсантов. И они не вступали с нами в спор. Передайте своим летчикам мои слова. Летчик готовится прежде всего к тому, чтобы воевать, а не заниматься спортом. Правда, наша профессия отличается от любой другой, но мы должны преодолевать трудности, а не становиться их рабами.

Летчику неведомо чувство страха, и если он нарушает какие-то указания, то только из-за своей неподготовленности или из-за одному ему понятного суеверия. Но летчику присуще гордое самолюбие, и он никогда не поделится с кем-нибудь своими мрачными предчувствиями. Наоборот, он скорее пошутит, посмеется. Так поступал и младший лейтенант Стефан Павлов. В разгар подготовки к ночным полетам он часто подшучивал над своими товарищами:

- Только бы нам не привелось лететь седьмого числа [91] какого-нибудь месяца. Это число погубило многих в нашем роду.

- Уж не фаталист ли ты? - отвечали ему коллеги.

- Не верю я в приметы, и все-таки седьмого числа мне не хотелось бы лететь.

А когда стало ясно, что именно седьмого числа планируется проведение ночных полетов, он снова пошутил по этому поводу.

- Послушай, Павлов, если ты действительно чувствуешь себя неподготовленным, попроси отложить твой полет, - посоветовал ему самый близкий друг. - А все, что ты болтаешь, - фантазия и глупость. Мы все этой ночью будем волноваться, но мы не фаталисты.

- Ну какой же ты! Да я в самом деле только шутил.

Ночные полеты начались. По аэродрому сновали люди в военных мундирах, охваченные каким-то особым волнением. Пока самолеты один за другим не вернутся, никто не будет спокоен. Да разве мог бы хоть один человек уснуть в такую ночь? Жены и дети напрягали слух, чтобы уловить любой звук, ближний или дальний, затихающий или усиливающийся. Время тянулось мучительно медленно, отсчитывая секунды, минуты, часы… А на аэродроме окружали каждый прибывший самолет и спешили осведомиться, как прошел полет.

Ночные полеты ставили перед нами все новые и новые проблемы, но через месяц-другой эти полеты сделались постоянной страстью военных летчиков, а те даже не подозревали, что в скором времени им предстоит столкнуться с новыми испытаниями.

5

Выйдя из газика, майор Стефан Ангелов сразу же занялся поисками командира части. Направляясь в его кабинет четким военным шагом, он все боялся, как бы не встретиться у него с вновь прибывшими советскими специалистами. Стефан хотел застать командира одного и выяснить подробности, отсутствовавшие в лаконичном приказе, который предписывал ему немедленно явиться в М. Совершенно очевидно, что его вызывали для участия в летно-методическом сборе для отработки приемов выполнения такой сложной фигуры высшего пилотажа, как [92] штопор. Нельзя сказать, что Стефану не давало покоя тщеславие, желание быть всегда среди первых. Иногда майор Ангелов обнаруживал в себе раздвоенность: один человек в нем все еще способен был придавать, хотя и в малой степени, значение земным проблемам, а второй всецело посвятил себя небу. Сам Ангелов больше любил и ценил своего второго двойника, но первому прощал даже мелкие недостатки. Вот и сейчас с ним происходило то же самое. Уже месяц, как Стефан чувствовал, что кто-то хочет впутать его в какие-то интриги, последствий которых он еще не мог предвидеть. Единственным другом, которому он мог рассказать о своих тревогах, был его командир. Поэтому-то Стефан и искал подходящий момент, чтобы приехать в М. и поговорить с ним.