Страница 8 из 33
А недели за две до этого исчез Михаил Дьячков. К тому времени рана его зажила, он чувствовал себя хорошо и все чаще заводил со мной разговоры о побеге. Подробностей Дьячков не сообщал, но я понимал, что у него есть какие-то связи с городом и что наши медицинские сестры Вера и Маруся играют в этом деле не последнюю роль.
Когда по лагерю прошел слух о нашем переселении, Михаил сказал, что мне необходимо привести себя в божеский вид. Действительно, я был раздет и разут и лежал в одном белье.
- В анатомичке вы долго не пробудете, - говорил он. - Вас, наверное, соединят с другими пленными и [33] этапом погонят на Украину. А в дороге тебя доконает холод. Надо одеться.
Дня через два Вера принесла с собой какой-то узел. Я нашел в нем ботинки, рубашку, штатские брюки, кепку, шинель и белье. Даже на ощупь чувствовалось, что белье чистое и выглаженное. От него пахло уличным холодком. Прижав белье к лицу, я долго вдыхал сыроватую свежесть, сохранившуюся в складках материи. И вдруг почувствовал: под тяжелыми веками закипели тяжелые слезы. Чтобы скрыть их, долго лежал, уткнувшись головой в узел с одеждой.
В тот день Михаил Дьячков не вернулся в палату. Когда и утром его не оказалось на месте, я понял, что он бежал. Вера подтвердила мое предположение. Проходя через комнату, она нагнулась и тихо сказала:
- Привет от Миши.
Я лишился верного друга, надежного товарища, и у меня в тот момент было такое ощущение, точно вокруг образовалась пустота.
- Не огорчайся, - шепнула Вера, - будет у тебя новый друг, и к тому же летчик.
- Летчик!
- Да, и штурман с ним. Завтра я вас познакомлю. - Она помолчала и совсем тихо добавила: - И еще… Завтра мы расстанемся. Вас переводят в анатомический музей, а нам запретили быть с ранеными. Что с вами будет?… - Вера вздохнула, осторожно потрогала мое лицо. - А опухоль заметно спала. Левый глаз скоро совсем откроется.
- Только вот хожу плохо, - перебил я сестру. - Не знаю, дойду ли до анатомички. Может, сдохну дорогой…
- Тебе помогут, я предупрежу людей и тех летчиков. Они крепкие ребята, только малость обгорели в самолете.
Вера действительно познакомила меня с майором Николаем Ивановичем Виноградовым и штурманом Михаилом Быковым. И на прощанье передала небольшую буханочку хлеба.
- Ты, Серафим, ни за что не угадаешь, от кого этот подарок, - заметила Вера. - Помнишь женщину, которая ухаживала за тобой в Нижнем. Керменчике? [34]
Зовут ее Софья Михайловна. Она долго разыскивала тебя в городе. И рассказала мне все…
Так я узнал о том, что со мной было в первые дни плена.
А через час в палаты пришли гитлеровцы и велели очистить помещение. Виноградов и Быков поддерживали меня всю дорогу. Я почти висел у них на руках и все же, пока добрался, окончательно выдохся. В анатомичку мы трое вошли последними. Лучшие места уже были заняты, и нам досталась площадка между двумя ваннами. В зале было несколько таких ванн, наполненных раствором формалина. В них лежали трупы.
- Да-а, - заметил Виноградов, - в веселую компанию мы попали.
Николай Иванович в сердцах ударил ногой по ванне. В зале прокатился глухой гул.
- Тише вы там! - раздался чей-то шутливый возглас. - Покойников разбудите.
- Покойники… Что же, рано или поздно все будем покойниками, - невесело пошутил Михаил Быков. - Такое соседство даже на руку - быстрее привыкнем к мысли о бренности всего живого.
- Хватит, Быков! - прикрикнул Виноградов. - Сходил бы лучше поискал досок или фанеры. Иначе пропадем на кафельном полу в такой холод.
Быков ушел, а мы присели на корточки возле ванн.
- Вот не думал, что окажусь в таком дохлом месте, - со вздохом сказал Виноградов. - Лучше бы в обычный лагерь. Там хоть здоровые люди.
- А вы как очутились здесь? - спросил я.
- Подбили под Симферополем, а упал в районе Бахчисарая.
И, помолчав, заговорил полушепотом:
- Тебе можно открыться, ты парень свой… Я ведь майор. Командовал 95-м бомбардировочным полком. Базировались мы под Краснодаром. В тот день бомбили Сакский аэродром. Все шло отлично, но на обратном пути нас перехватили «мессеры». Мой ДБ-3 попал сразу под несколько трасс. Загорелся левый мотор, потом пламя перекинулось на кабину. Возле Бахчисарая пришлось выброситься с парашютом. Приземлились в расположении вражеских войск. Там содрали [35] с нас летное обмундирование. Какой-то гад отобрал у меня орден… Я, конечно, закатил ему в морду, а меня - по затылку прикладом. Очухался только через сутки… Вот и все. А отсюда, браток, надо скорее бежать. Только бы дождаться, когда лицо и руки маленько заживут… А ты как настроен?
- Тоже думаю бежать. Но сейчас, сами видите, в каком я положении… Дунь ветер - и упаду.
- Бежать-то в общем отсюда не так уж трудно, - будто не слыша меня продолжал свою мысль майор… - Охраняют нас плохо. Впрочем, кто может бежать? Все калеки. Да и холодно сейчас. Видимо, придется отложить побег до весны. К тому времени и ты окрепнешь. Решено?…
* * *
Томительно тянулись дни. С уходом врача Божко и медсестер мы оказались совсем отрезанными от внешнего мира. О том, что происходило за стенами анатомички и на фронте, судили только по обрывкам фраз гитлеровских охранников да по рассказам новичков, попадавших в лагерь. Так мы узнали, что фашисты разгромлены под Москвой, а под Севастополем захлебнулся еще один их «решающий» штурм.
Мы задыхались в парах формалина, мерзли на кафельном полу, страшно тощали. Все чаще по утрам среди пленных находили мертвых.
Мучило отсутствие курева. На папиросы шел сушеный конский навоз и прошлогодние листья. Такой «эрзац-табак» мы разыскивали во дворе, но вскоре и этого лишились: заметив, что раненые собирают листья, гитлеровцы сгребли их в кучу, облили бензином и подожгли.
За настоящую папироску люди отдавали обмундирование, на двое суток лишали себя порции «баланды» и мизерной пайки хлеба. На эти сцены торговли нельзя было смотреть без жалости, отвращения и гнева.
Однажды я сказал Виноградову, что как-то надо прекратить эту позорную торговлю, повлиять на людей, разбудить в них чувство собственного достоинства. Ведь безысходность - не оправдание, да и не она тут причина. Просто каждый, оказавшись предоставленным [36] самому себе, не чувствуя коллектива, перестал сдерживаться, дал волю низменным инстинктам.
Виноградов согласился и начал действовать. Как-то разыгралась такая сцена.
Один из раненых, крупный нескладный парень, зло сказал Виноградову:
- Ты тут не разводи пропаганду о достоинстве и чести. Не от хорошей жизни идем на это. Одному курево надо, а мне еда. Менял табак на еду и буду. Ясно?
- Ясно. Значит, ты без курева обходишься свободно. А твой товарищ, такой же пленный, последними крохами жертвует, чтобы получить щепотку табаку. Он и от недостатка курева мучается, и от голода страдает. Но тебе, выходит, наплевать.
- Осторожней на поворотах, дядя! Неровен час, и в кювет свалишься.
- Факт, наплевать! - поддержал Виноградова кто-то из раненых. - Одно слово - шкура!
- Ну, ты! - парень шагнул к раненому. Но Виноградов загородил дорогу. Глаза их встретились.
Страшно было смотреть в тот момент на обожженное лицо майора. Почуяв недоброе и догадавшись, что поддержки ему не ждать, парень отвел глаза и пробурчал:
- Ладно. Брань на вороту не виснет. А мое не трожь! Я не силком заставляю меняться.
90 километров
Мы жили надеждой на побег и потихоньку готовились к нему. Но неожиданно все рухнуло.
Мартовским солнечным днем, когда теплый соленый ветер, прорвавшийся в город с юга, кружил во дворе пыль, железные ворота распахнулись, пропуская фашистских автоматчиков. От недоброго предчувствия у меня сжалось сердце. Все, кто мог двигаться, замерли у окон. В коридорах загромыхали тяжелые шаги, раздались чужие слова команды.