Всегда солдат

Шаги приближались. Мы растерянно смотрели на дверь. Бум-бум-бум - бухали сапоги. Ближе, ближе, словно шла сама смерть. [37]

На пороге распахнутой двери появился гестаповец Карл.

- Рус свинья! Прочь! - пролаял он и указал рукой на улицу. - Шнель!

Быстро собрав свои немудреные пожитки, мы цепочкой потянулись во двор. Там раненых построили в шеренгу по четыре, окружили автоматчиками и вывели в город. Наверное, мы казались выходцами с того света. Об этом можно было догадаться по тому, с каким состраданием смотрели на нас встречавшиеся на улице жители, как настойчиво совали нам хлеб, табак, вареный картофель.

- Ничего, ребята. Мы еще поживем, - подбадривал раненых Виноградов. - Хуже, чем в той могиле, не будет. Моцион этот пойдет на пользу: ноги разомнем, свежим воздухом подышим и харчем обзаведемся. Шагай веселей, нечего нос вешать! Свои ведь смотрят. Так покажем, что мы солдаты, а не размазня. Ну-ка, Быков, покрепче подхвати под мышки нашего истребителя! Тверже шаг! Передай вперед, чтобы подтянулись.

- Подтянись! - пошло по рядам. - Подтянись!

Поняв, что кроется за этой командой, люди поднимали головы, расправляли плечи, старались казаться молодцами. И как-то так случилось, что постепенно большинство раненых втянулось в ритм движения, зашагало в ногу. Симферопольцы понимающе улыбались, и впервые за время плена появились улыбки на наших лицах. Это была недолгая, но красноречивая демонстрация мужества и веры.

Почуяв неладное, конвоиры насторожились.

- Не нравится, когда мы такие, - заметил Быков.

- Я думаю, больше не нравится им вот это, - сказал Виноградов и указал рукой на стену двухэтажного дома. - Читайте!

На стене здания висело объявление, набранное крупным шрифтом. Гитлеровское командование обещало вознаграждение в сто тысяч марок тому, кто выдаст руководителя крымских партизан Мокроусова.

Для нас сообщение о партизанах было радостной неожиданностью: мы ничего не слышали о них.

- Ну как! - легонько подтолкнул меня ликующий Виноградов. - Спереди и сзади бьют гадов! Видимо, [38] и под Симферополем действуют партизаны, если фрицы такие обращения вешают. Это нам на руку! Не удастся вырваться на Украину, подадимся к мокроусовцам.

- Бесполезно, - уныло отозвался Быков, - Пока будем разыскивать партизан, нас поймают… Нет! Надо ждать, когда вывезут на Украину. В Крыму рисковать не хочу. Видел, как оборачиваются здесь побеги. Вы что, забыли?

Нет, мы не забыли. Февральским утром конвоиры за ноги втащили в анатомичку неподвижное тело. Следом вошел гестаповец Карл. Мешая русские и немецкие слова, он прорычал, что этот солдат пытался бежать, но был пойман, и так будет с каждым.

На рассвете следующего дня раненый скончался. Освободив его голову от тряпья, мы в ужасе отпрянули. Лицо солдата было темно-синим, во рту не оказалось ни одного зуба, правое ухо, отсеченное чем-то острым, болталось на обрывке кожи…

- Побег из плена всегда и везде связан с риском, - твердо сказал Виноградов. - Если ты, Михаил, трусишь, я и Сабуров уйдем вдвоем. А вообще-то… я думал о тебе лучше.

Быков потупился…

Нас пригнали в тюрьму. Обычно само это слово действует угнетающе, психически подавляет. Для нас же тюрьма была избавлением от ада, в котором мы жили четыре месяца. Она показалась нам обетованной землей. Здесь было тепло, поддерживался порядок, и у каждого имелась койка… Только тот, кто месяцами валялся на холодном жестком полу, обдуваемый со всех сторон сквозняками, кому по ночам безжалостно наступали на ноги и руки, только тот может понять нашу радость.

В тюрьме мы пробыли до конца марта. К тому времени у меня открылся и правый глаз, совсем сошла опухоль, кожа приобрела нормальный цвет, перестали шататься зубы.

Через неделю разнесся слух, что скоро нас этапом погонят в Джанкой.

От Симферополя до Джанкоя девяносто километров. Выдержу ли я их?… [39]

На рассвете 30 марта 1942 года тронулись в путь, сопровождаемые конвоем из татар-добровольцев, вооруженных автоматами.

Этапным порядком в Джанкой перегоняли около трех тысяч военнопленных. Колонна, построенная по четыре, растянулась по всему городу. Несмотря на ранний час, многие жители вышли проводить нас. На ходу они опять совали нам свертки с едой. Конвоиры начали разгонять женщин, били их прикладами, толкали в грудь руками, но некоторые все же прорвались к колонне. Тогда грянули выстрелы, и толпа отхлынула на тротуар.

Пожилая женщина с очень бледным лицом пыталась и никак не могла передать пленным кусок хлеба. Она шла по краю тротуара и что-то быстро говорила конвоирам. Десятки людей смотрели на женщину. Взгляд ее печальных глаз лихорадочно метался по лицам пленных, а губы что-то беззвучно шептали. Своим скорбным видом она угнетала нас. Я не выдержал и крикнул:

- Бросьте хлеб и уходите!

Она остановилась как вкопанная, помедлила несколько секунд и бросила хлеб в колонну. Тотчас на него налетело несколько изголодавшихся пленных.

- Разойдись! - крикнул рыжеватый узкогрудый конвоир и направил на пленных автомат.

Люди поднялись с земли и заняли свое место в колонне. Лишь двое замешкались. Конвоир криво усмехнулся, опустил дуло автомата и нажал спусковой крючок. Прогремела короткая очередь и кусок хлеба оказался между двумя трупами. В колонне моментально прекратились разговоры, лишь шарканье тысяч ног о мостовую нарушало предрассветную тишину. Молчали и люди на тротуарах.

- Невеселое начало, - прозвучал над моим ухом голос Виноградова. - Надо смотреть в оба.

Предчувствие не обмануло майора. Едва колонна вышла из города, как впереди, сзади, совсем рядом загремели новые автоматные очереди и одиночные выстрелы. Не предупреждая, конвоиры стреляли в каждого, кто хоть на секунду покидал колонну или останавливался. Убивали самым изуверским способом - в живот или в грудь. [40]

Километр сменялся километром, а привала все не было. Остановились только на тридцатом километре от Симферополя. Мучительно хотелось пить. Но нам запретили удаляться от шоссе. Изможденные люди попадали прямо на обочины и в кюветы.

Я лег на спину, неудобно подвернув ногу. Не было сил шевельнуться. Усталость вошла в каждую клетку, свинцом разлилась по жилам, придавила к земле. В тот момент даже угроза смерти не подняла бы меня.

После привала занял свое место в середине колонны. Справа от меня вместо Быкова оказался незнакомец. Одет он был весьма странно - меховые унты, серое в клетку пальто и шапка-ушанка. Из-под пальто виднелся воротник морского кителя. «Уж не наш ли брат, летчик?» - подумал я и вопросительно посмотрел на Виноградова.

- Свой, - ответил майор, - на привале познакомились. Николай Юрченко, командир торпедного катера.

Моряк энергично тряхнул мою руку и открыто посмотрел в глаза, как бы говоря: «Со мной можешь быть откровенным. Не подведу».

- Вы почему в таком странном наряде? - поинтересовался я.

- А что? - Николай улыбнулся всем лицом. - Мне нравится…

Колонна тронулась, майор и Юрченко подхватили меня под руки.

- Не нужно, - запротестовал я, - еще сам могу. Поберегите силы, когда мне станет совсем худо.

- Ладно, - согласился Виноградов. - Послушаем пока, как Юрченко здесь очутился. Надеюсь, не военная тайна?

- Как очутился? - переспросил Юрченко. - Обычно. Наткнулись на «мессера», ну и продырявил он наш катерок. Хорошо, суша близко. Выбросились на берег. Разошлись в разные стороны. Я подался в Евпаторию. Зашел в незнакомый дом. Только начал стягивать унты - ворвались полицаи. Ну, конечно - «Руки вверх!» Ладно, поднял. Отобрали оружие, повели в комендатуру. Сзади, слышу, шаги. Что такое? Обернулся - чешет вовсю за нами хозяин дома и на ходу пальто с себя стягивает. «Что, - крикнул ему, - [41] выкупить меня хочешь, батя? Не выйдет, я не так дешево стою». А он догнал нас и бросил пальто мне на руки. «Замерзнешь, - говорит, - в одном кителишке-то». Конвоиры оглядели подарок. Не понравился, видать, им материалишко, да и поношенное сильно. Видите сами… Шагаем дальше. А мимо колонна военнопленных. Гнали ее немцы. Я уже слышал, как татары-добровольцы обращаются с нами, особенно командирами, и, не раздумывая, бросился в самую гущу колонны. Надел на ходу пальто, сдернул с какого-то красноармейца шапку, свой шлем снял. Полицаи кинулись следом, но напоролись на грозное «Хальт!» Туда-сюда, затараторили, но немцы не понимают и тычут в грудь конвоиров дулами автоматов. Так и оказался здесь.