Страница 55 из 58
Уж год или два, как это было, а только сейчас говорит ему Витька:
— Везу тебя, батя, за это прямо в рай.
— Да ведь я безбожник, Витька. Какой мне рай? Ты меня оставь при себе…
— Ничего не могу сделать, — отвечает он. — В рай! По приказу председателя Карпова.
И вот уже сам бог распахивает ворота, а Харлаша поворачивает назад:
— У меня еще лодка на берегу непочиненная валяется.
— Какая лодка? — сердится бог. — Ай не наплавался? Тебе сколько лет?
— Сорок… Не считая ночи…
— Посчитаем! — останавливает его бог. — Ты куда?
— Хочу домой, к Семке!
А бог показывает на ворота в рай, а над ними написано: «Голубинский рыбный цех», и все-то сзади бочки, бочки, бочки, а он воркочет свое: «И потяга-али канаты смоле-еные» — и смеется глазами, красноватыми то ли от бессонницы, то ли от еще чего… Рай-то дома! И ты — дома…
И Харлаша улыбается и совсем открывает глаза, понимая, что лежит не первый день… Белая стена сверкает нестерпимо. В окно садит солнце, такое резкое, каким оно поздней осенью бывает только над морем да над степью, где ничто ему не мешает. Табуретка в головах украшена пузырьками с лекарствами и всегда румяным, расписным чайником из Катиного сервиза… У кровати блестят калоши…
И нежданно, некстати является к старику забытое — как он приходил к Кате свататься в калошах на босу ногу, потому что после гражданской во всей округе не было ни сапог, ни ботинок сорок второго размера, а на кожу для сапог у него не водилось денег, и купил он себе на рынке калоши и в калошах плясал, да только на чужой свадьбе. Вышла Катя поневоле, за крепкого соседа, а Харлаша не женился, все ждал, упрямый… все ходил, как с ножом за пазухой… И хорошо, что Катин муж умер своей смертью в тифозный год, когда унесло в поселке, пожалуй, половину взрослых и детей… Поздненько, через горе да слезы, улыбнулась Харлаше его любовь.
Оттого и Витька родился поздно…
Белая стена как экран, на котором показывают прошлое. Ничего нет, а в нее глядят глаза старика и видят свое, хорошее, чего не отнимут. Чья-то черная тень с косой вздрагивает на белой стене. Это Надя, она трясет рукой.
— И откуда у вас такая температура?
— Из-под мышки.
— Все ж таки не так горите, как три дня…
— Три дня, как с огня, а четвертый — с печи…
От худа не шутят, и Надя улыбается ему.
— Свадьбу-то сыграли? — спрашивает он.
Она сидит, прикрыв длинные глазищи — как на них хватает век да ресниц! — обдергивает постель и шлепает большими тапочками в кухню.
— Компот пить будете? — кричит она оттуда, появляясь с большой кастрюлей.
— Сядь-ка сюда… Сядь, не укушу…
— Да у вас и зубов-то нет!
— Сверни мне курнуть, — просит он, не веря, что допросится.
А она, как в сказке, рвет газету, сама сворачивает ему цигарку, неумелую, рыхлую, слюнявит и все фыркает, что не получается, и протягивает ему, а он неожиданно для себя весело горюет вслух:
— Эх, была б у меня дочка, она бы меня ласкала!
Домик на мысу и правда словно летит среди степи, моря и неба. Старик всматривается в просторы, как бы заново подаренные ему. Они развернулись во всю мощь, и кажется, что вокруг его дома, в свете солнца, захватывающе поворачивается вся земля.
Вчера просмолили с Семкой лодку, а вечером из остатков досок сбили скворечню.
— Все скворцы давно улетели, — сказал Семка.
— Весной вернутся.
— Да у нас возле дома-то и дерева нет!
— А ты поставь шест повыше. Наверху ветку приладишь. Вот тебе и дерево будет.
— Завянет.
— Поменяешь. Тут все так делают.
Потом из окна он видел, как Семка сидел в лодке и точно плыл. Пусть она еще лежит на песке, но ведь так легко представить себе, что волны трутся о борта, а море надвигается желанно и без конца. Вот оно… Все блестит и сияет до рези, как начищенное. Но с морем шутки плохи, и Харлаша пробует коленом подструганные и утыканные свежими гвоздями весла, которые ладил с утра, и несет их через двор.
Возле ящика он останавливается в недоумении. Что-то встряхивает ящик изнутри, он дергается, попискивает. Старик прислоняет весла к забору, открывает дверцу, и внезапную и короткую тень гнева с его лица снимает безмолвная улыбка.
В ящике свернулся белый, с темным пятном кутенок и зевает во весь рот, свесив набок, через черную губу, длинный бледный язык и сонно глазея на старика. Старик по-охотничьи бросает быстрые, зоркие взгляды направо-налево. Никого. Он берет на согнутую руку кутенка, ворошит его длинные, пополам переломившиеся уши и зычно кричит:
— Семка!
Долго ничего не меняется вокруг, все такая же пустынная тишь, но вот в россыпи, камней встает Семкин хохолок. А старик все гладит кутейка, блаженно зевающего от ласки.
— Хороший? — спрашивает небрежно Семка.
— Беспородный пес! — бормочет Харлаша, исподволь поглядывая на мальчика, который как-то виновато сник. — А я весла починил…
— Поплывем се… сегодня? — задыхается Семка.
— Море-то какое!
Ах, какое море! Солнце слепит, отражаясь от воды. И вроде нет моря, растаяло, только где-то шуршит, напоминая о себе. Уж, кажется, знаешь его, всю жизнь протерся около, а вроде бы впервые видишь.
— Так ведь свадьба сегодня! — захлебывается Семка. — Дед! Свадьба!
— А мы поплывем!
За скалами вода прозрачная.
— Тсс! — говорит старик, прижимая к губам корявый палец.
Семка закладывает весла в лодку, и она скользит просто так, облачком по ветру. И Семка не дышит. В руках у него — накидка, сеть-ловушка на длинном шнурке. Старик показывает ему в сторону пальцем и свирепо сигналит: «Кидай, кидай!», а Семка ничего не видит, свешивается за борт, и вдруг в глазах его юркают серебристые спинки, он швыряет накидку, пыхтя, выдергивает пустую и озлобленно морщит нос, а старик смеется:
— Она тени боится… Опоздал!
И снова они заплывают против солнца, к другому камню. А солнце, словно тоже высматривая рыбу, приспускается все ближе к морю… Кончается день.
Теперь старик гребет, задерживая весла в воздухе, точно передыхая, и тогда с них бесшумным сверканьем падают назад, в воду, крошечные дожди.
— Я думал, не поплывешь, обманешь, — вдруг признается Семка, не зная, как еще выразить свое счастье.
— Почему?
— Маленьких всегда обманывают.
— А старых?
— Смотри, смотри! — кричит Семка, не успев ответить.
Издалека, покуда еще крошечные, как нырки, которые взлетают над водой долго-долго, тарахтя крыльями, будто разбегаясь по ней, как самолетики, от голубинского берега, рождающегося из слепых солнечных пятен, к ним спешат моторные баркасы. Сначала нарастающий шум их пчелиным жужжаньем проник в уши, а потом прибавились то ли гармоника, то ли песня с гитарой, то ли все вместе.
Старик не стал грести навстречу, а повернул туда, где опрокинутой радугой по горизонту ложился закат. Он греб не яростно, может быть, больше от стеснительности, чем по охоте. И скоро баркасы окружили его, легко и весело взяли в плен, под смех разодетых рыбаков, и Карпов, в вышитой рубахе под темным старомодным пиджаком со множеством пуговиц и высокими, до плечей, острыми лацканами, болтающимися на ветру от быстрого хода, заорал благим матом:
— А ну, старый, к берегу!
Может быть, он ждал скандала? Он размахивает кулаками и заламывает на затылок соломенную шляпу. И его молчаливые сыновья прыгают через широкую еще полосу воды в лодку Харлаши, пугая мальчика качкой и стуком крепких сапог. Но старик улыбается в ответ покорной улыбкой и сам бросает в руки Карпова шершавый мокрый конец.
Берег, к которому они пристают, поет и пляшет. Хоровод свадьбы поет и бьет в голые камни каблуками сапог и туфель, и крутятся между танцующими проворные бабки с графинами в обнимку, наливая из них, не скупясь, от души, вперехлест. Граненые стаканы ходят по рукам.
Голый берег веселится, поражает оханьем и визгом удалых, серьезных, смешных, неумелых плясунов.