Страница 48 из 50
«Порядок!» — отмечаю про себя. Посмотрел на ведомых — держатся хорошо. Особенно радуют Молозев
и Васильев.
Боевой разворот, набор высоты. И вдруг машина «клюнула» носом.
— Неужели подбили?
Переключаю СПУ, спрашиваю Клубова:
— «Отец», что с машиной?
— Пробит насквозь фюзеляж — ближе к хвосту. Я цел...
Завожу группу на вторую атаку. Пикирую... Стремительно набегает земля. Беру штурвал на себя — не
поддается. Еще рывок — тщетно. А внизу блещут сполохи — это вражеская артиллерия продолжает
вести огонь. Наша пехота залегла, ждет от нас помощи.
Напрягаю все силы, крепко, до боли сжимаю зубы. Нужно направить самолет на вражескую батарею! Но
«ильюшин» не слушается меня: капот мотора направлен мимо нее. Вот они, критические мгновения!
Перед глазами промелькнули искаженные ужасом лица гитлеровских [194] артиллеристов. Закручиваю
триммер руля глубины и жду, как поведет себя самолет. Буквально у самой земли чувствую, что машина
поддалась, стала выравниваться, выходить в горизонтальное положение.
Опасность миновала, машина набирает высоту. Что же делать? Уходить от цели?:. Но приказано
выполнить три захода, после чего пехота должна пойти в атаку. Три, а не два! Может, передать
командование Карпееву?.. Пытаюсь связаться с Карпеевым — радио не работает. Принимаю решение на
поврежденной машине выполнить задание до конца.
Машиной управлять очень трудно. Она то задирает нос, то опускает. Как в песне: «По морям, по
волнам»... Да только настроение не песенное. Сбросил оставшиеся бомбы и обстрелял еще одну
артиллерийскую позицию. Ведомые тоже ударили по батарее. Вражеские орудия смолкли.
С чувством выполненного долга летим на свой аэродром. Кое-как удерживаю самолет в горизонтальном
полете. Ровно гудит мотор. Окинул взглядом ведомых — идут все. Но связаться с ними не могу, рация
выведена из строя. Как Клубов себя чувствует, тоже не знаю.
А вода по-прежнему брызжет из-под капота. Стрелка на приборе приблизилась к красной черточке: температура критическая.
...Никогда я не ругал Мотовилова, а тут, приземлившись, взорвался:
— Почему вода течет?
Мотовилов вскочил на капот, ищет причину. Клубову тоже не терпится ее выяснить.
— Не дотянута заливная пробка расширительного бачка! — констатирует он.
Мотовилову не по себе:
— Виноват! Поспешил — вот и получилось...
Клубов махнул рукой, спрыгнул на землю, подошел ко мне. Стоим, рассматриваем пробоину, ощупываем
на стабилизаторе острые края дюраля. Пробоина большая. Перебита тяга управления рулем глубины, снесена антенна.
Клубов догадывался, что его самовольный вылет не останется в полку секретом. Так оно и вышло.
— Ну, что там мне в приказе? — спокойно спросил [195] Иван Кондратьевич подошедшего к нему
капитана Близнюка.
— Строгий выговор, товарищ майор!
Клубов кивнул головой, что можно было расценить как полное согласие с мерой наказания. Он поставил
под текстом приказа свою условную роспись — «К-6» — и повернулся ко мне:
— Тебя в приказе не упоминают, «сынок»! Это хорошо... Честно говоря, «строгача» мне законно влепили.
Ничего — переживу. А вот бой этот на всю жизнь запомню! Не знаю, как бы он закончился, не будь
тросов, дублирующих управление...
— Все могло быть, Иван Кондратьевич, — ответил я. — Но этот вылет будет иметь продолжение: ведь
мне еще предстоит держать ответ перед командиром.
— Не беспокойся: это я беру на себя, — успокоил меня Клубов.
4.
Четыре дня продолжался штурм Кенигсберга. Четыре дня и четыре ночи ходила ходуном земля. 9 апреля
вражеский гарнизон прекратил сопротивление. Крепость пала.
Значимость этого события была огромна. Это был не только стратегический успех. Это был фактор
высокого морально-психологического воздействия.
...После непродолжительной передышки наш полк снова включился в боевые действия. Теперь мы
должны были оказать поддержку войскам на Земландском полуострове.
Вражескую группировку на этом полуострове наши наземные войска прижали к морю, где действовали
боевые корабли Краснознаменного Балтийского флота. В воздухе непрерывно висели штурмовики и
бомбардировщики.
Фашистских истребителей мы теперь почти не встречали. Да и зенитная артиллерия противника
беспокоила нас значительно меньше.
Но схватки на земле шли тяжелые. За двенадцать дней боев на Земландском полуострове я девятнадцать
раз водил свою группу на штурмовки вражеских позиций. Были дни, когда вылетали по два-три раза.
[196]
Возвратившись однажды с задания, я оказался в окружении боевых друзей. Улыбаются, поздравляют.
— С чем хоть поздравляете, скажите?
— С Героем!..
От этих слов у меня дух перехватило. Уже из соседней эскадрильи летчики подходят, руку жмут, что-то
говорят, а я все стою, как оглушенный.
Захожу к командиру полка, а он слушает мой доклад и улыбается, словно что-то хочет сказать. Выслушав, Стрельцов обнимает меня и взволнованно шепчет:
— С Героем тебя, Анатолий... От всей души!
Тем же Указом Президиума Верховного Совета от 19 апреля 1945 года звание Героя Советского Союза
было присвоено также Николаю Семейко и Николаю Давыдову.
Трудно передать словами овладевшее мной чувство. Вышел от командира и остановился, вспомнив, что в
левом кармане моей гимнастерки лежит амулет — шелковый платочек с вышитой на нем Золотой Звездой
Героя, многозначительным символом, который обрел теперь полную реальность: пожелание любимой
сбылось! Значит, верила в меня Катюша. И ее вера помогла мне в боях.
Каждый день — новые задания. Жаркие сражения с врагом продолжались, особенно на прибрежном
участке северо-западнее Кенигсберга.
...Командир дивизии приказал двумя шестерками нашего полка нанести бомбово-штурмовой удар по
укрупненному району противника и тем самым помочь нашим наземным войскам занять более выгодный
рубеж.
— Задание будут выполнять первая и третья эскадрильи. Подробности согласуйте с капитаном
Таракановым, — распорядился командир полка.
Мы с Николаем Семейко нанесли координаты цели на свои полетные карты.
Чтобы как можно дольше воздействовать на противника, решено было, что группа Семейко вылетает
первой, а спустя пятнадцать минут моя группа пойдет ей на смену.
Первая шестерка ушла.
Прошло пятнадцать минут — и я повел на взлет свою шестерку штурмовиков. Еще несколько минут — и
с высоты уже просматривается залив. Справа к нему подступает [197] зеленая гряда леса. Между ним и
морем — золотисто-желтая песчаная каемка, отороченная со стороны моря белым кружевом прибоя.
Впереди уже видна шестерка Николая Семейко, «обрабатывающая» цель с «круга». Машину Николая
узнаю издали по тому, как она круто пикирует на цель. «Резвится, будто не навоевался!» — думаю я и тут
же слышу голос Ляховского со станции наведения.
— Хорошо Семейко работает! — прямо так и сказал открытым текстом.
— «Коршун»-ноль один! — связываюсь по радио с Семейко. — Я — «Коршун»-ноль три — на подходе...
Семейко не ответил — он в это время снова пикировал, как мне показалось, на зенитную батарею. Я
залюбовался его работой, но вдруг пронзила тревога: пора, пора выводить машину из пике! Но что это? С
консолей срываются белесые струи, а в следующее мгновение самолет, перевернувшись и описав дугу, падает у самой береговой черты.
Все произошло в считанные секунды. Был Николай — и через несколько мгновений его не стало. Не
оставалось никаких сомнений, что он погиб. Не успев получить свою Золотую Звезду, не дожив до
Победы, не узнав, что подвиги его Родина отметит еще и второй Золотой Звездой.
Стиснув зубы, веду группу на цель. Туда! Там — зенитка, сбившая Николая! Заходы на цель следуют