Страница 7 из 12
Поэтому Тито держался на расстоянии, сводя нас обеих с ума своим желанием, и, когда она наконец перестала спать с ним и перебралась ко мне на матрас, даже Тито стало понятно, что вскоре ему придется освободить кровать и спать на полу. Дабы уберечь себя от этого, он однажды заявил, что, вроде как, стал здесь пятой ногой, ага, и, честно говоря, нашел неплохую пуэрториканскую семейку, которой нужен мужчина, чтобы помогать по дому, и он к ним тогда и съедет. Я думаю, он просто боялся опозориться. Однажды, когда она вышла за сигаретами, он, привстав с дивана и отвернувшись от телевизора, сказал мне: «Знаешь, она была замужем, ну, раньше.»
«Я знаю, — сказала я. — Все я знаю.»
Она могла платить за квартиру только благодаря деньгам, оставшимся после замужества, и я все знала, и Тито не сказал мне ничего нового, так что я вновь принялась за журнал, который читала, ожидая, что он вернется к своему телевизору. Он продолжал смотреть на меня, и я встала, чтобы посмотреть из окна, не идет ли она и не несет ли она что-нибудь для меня.
«Я имею в виду, — сказал он, — я имею в виду, что ты у нее не одна. Не единственная. Я тоже был единственным, тем, кого она всегда искала. Я был перед тобой и ты сейчас — еще перед кем-то.» Я видела, как она выходит из-за угла Девяносто шестой и Бродвея: в ее сумке было что-то для меня — пирожки или печенье. Я ничего не говорила, просто молча считала ее шаги. Ее походка была неровной, и я подумала, что она, наверное, немного выпила в баре, где всегда покупала сигареты. Услышав, как ключ поворачивается в двери на улицу, я хотела было пойти открыть для нее дверь нашей квартиры, но Тито схватил меня за руку.
«Слушай, — сказал он, — слушай меня. Никто не бывает ни для кого единственным.»
Я вырвала руку и открыла ей дверь.
Она вошла. Ее кожа была холодной и влажной, и я, коснувшись ее волос, почувствовала запах джина, сигарет и смысла моей жизни.
На следующий день Тито ушел, но, видимо, живет он все-таки недалеко, так как я постоянно встречаю его на улице. Теперь все женщины, которых он когда-либо знал, живут в его глазах, но больше всего в его глазах именно ее, и, когда он смотрит на меня, мне невыносимо видеть ее затерянной там, во мгле. Когда я прохожу мимо, я всегда ему улыбаюсь.
«Эй, Тиииито, — говорю я. — Мира, мира, а?»
И все его друзья смеются, глядя, как Тито пытается сделать вид, как будто бы все происходит в точности, как он задумал, будто бы мои слова были частью его плана.
Когда-нибудь Тито, воспользовавшись ключом, который он забыл отдать, прокрадется в квартиру и покроет меня своим увядающим желанием и блекнущими сожалениями и разочарованиями, и она найдет себе кого-то еще: но надзор за сдачей площадей внаем в Нью-Йорке не вечен, и мне не дано узнать о начале и конце того, о чем она молится.
В машине мальчики, облокотясь друг на друга, бросают на меня плотоядные взгляды и подергиваются, словно насекомые; они обмениваются взглядами, они уверены, что их хитрость мне недоступна. Но я зашла слишком далеко в поисках слишком многого, чтобы пропустить все это. Мы едем, превышая скорость, вверх по Риверсайду, и совсем немного осталось до трущоб, напичканных женщинами в окошках, пожарных выходов, завешанных разноцветными тряпками, и музыки салса, густым туманом повисшей над городом. Как стрекот сверчков, пронизывающий летние ночи в Огайо, эта музыка устанавливает здесь свои законы.
«Ну, — говорит один из них, — ну, и куда мы едем?»
«Да, — говорю я. — Да, в Ботанические Сады в Бронксе».
Ни за что не поехала бы в эти Ботанические Сады, но необходимо сохранять иллюзию того, что я куда-то направляюсь. Если бы я была хоть немного более уверена в себе, я бы предложила взять паром, перебраться на Стейтен Айленд и заняться этим в парке на острове. Тогда я могла бы думать о ней.
Когда мы приехали на Стейтен Айленд, было холодно, ветрено, и все было серым. Мы приехали туда и поняли, что смотреть тут было не на что: Стейтен Айленд ничем особенно не отличался от Манхэттена.
«Или от чего-нибудь еще», — сказала она, разглядывая улицу-коридор из комиссионных магазинов и офисов страховых компаний. Было воскресенье: все наглухо закрыто и никого на улице. В конце концов мы отыскали кафе рядом с паромом, где мы пили кока-колу и кофе и она курила, пока мы ждали посадки на паром.
«Лесбы, — сказал продавец мужчине, сидящему около прилавка. — На что поспорим, эти две — лесбы?»
Мужчина около прилавка обернулся и стал нас рассматривать.
«Обе не красавицы», — сказал он.
Она улыбнулась и погладила меня по щеке; дым от ее сигареты плыл у меня перед глазами прямо в мои волосы.
«Такой момент, — сказала она, — надо запомнить».
По пути назад я смотрела, как ветер хлещет ее по лицу и оно приобретает форму, которую я раньше не видела, и когда я ловила на себе взгляд какого-нибудь мальчика на пароме, она говорила, не глядя на меня и не отводя взгляд от бетонных складок мантии у ног Статуи Свободы, которая как раз была по левую руку: «То, что ты делаешь, — твое личное дело, но не ожидай, что я буду всегда тебя любить, если ты будешь так себя вести… Я тебе не мать, — говорила она, поворачиваясь ко мне лицом, — сама знаешь. Я тебе только любовница, и ничто не вечно».
Когда мы сошли с парома, я сказала: «Я и не жду, что ты будешь всегда меня любить», и она сказала, что я неразборчива и сварлива, и зажгла сигарету. Спускаясь в метро, я смотрела, как она уходит, и мне казалось, это был первый раз, когда я видела, как она уходит от меня, оставляя за собой нить голубого дыма.
Что-то случилось с мальчиками, что-то изменилось в их лицах, в том, как они держат свои сигареты, в том, как они толкают друг друга. Что-то меняется, когда медленно исчезает свет и один из них говорит: «У нас есть свой клуб, поедешь с нами?»
«Что за клуб? — спрашиваю я. — И что вы там делаете?»
«Пьем виски, — отвечают они. — Колемся. Смотрим телевизор».
Мой мальчик, тот, кого я выбрала из целого города мальчиков, ковыряется во рту, пытаясь вытащить зубочистку, застрявшую где-то между зубов, затем проводит пальцем по блестящему пластику руля. По его молчанию я понимаю, что он хочет, чтобы я поехала с ними. Вот как добраться до мальчиков — поехать в их клуб. Мальчики — как стадные животные, они всегда формируются в клубы, как будто помочь себе сами они не в состоянии. Это — закон человеческой природы, который я открыла для себя, пользуясь своим ограниченным опытом общения с миром: там, где существуют мальчики, существуют клубы, и везде, где существует клуб, полно мальчиков, ищущих удовольствий.
«Могу я вступить в ваш клуб?»
Вот что я привезу ей — сигареты и клуб мальчиков. Вот что заставит ее остаться со мной навсегда — то, что я побывала у мальчиков и вернулась к ней.
«Ну, — говорят они, улыбаясь, гримасничая и почесываясь, — существует еще посвящение».
Старший из мальчиков младше меня, но, как и все мальчики, он думает, что я знаю меньше, чем они, как будто бы то, что я женщина, мешает мне понимать происходящее. У них свой язык, который, как они думают, доступен только мальчикам, но понимание их языка и есть ключ к успеху моего предприятия, так что я улыбаюсь и говорю: «Со всеми трахаться я не буду, ни вместе, ни по раздельности».
Мой мальчик смотрит на меня и позволяет себе прохладную улыбку, и меня бесит, что он стал обо мне лучшего мнения только потому, что я говорю на языке, который может выучить любой идиот.
С ней мы либо говорили обо всем, либо не говорили ни о чем. Счета за отопление, зубная паста, ужин и вся остальная обыденность никаким образом не обговаривается. Я понимаю, что долго так продолжаться не может и каждая минута, когда мы не вместе, означает конец наших отношений. Она просит меня не покидать ее, но я знаю, что однажды она покинет меня, чтобы из денег, оставшихся после замужества, платить за квартиру, пока надзор за сдачей площадей внаем действует в Нью-Йорке, и я увижу, как она идет по улице, как она обнимает кого-то другого, и время от времени, поздно ночью, когда она нанизывает на мои груди колечки дыма, я говорю ей: «Не уходи от меня. Никогда-никогда».