Чужестранец

Повсюду, от гор до моря, встречались колдуну камни, на которых высечен был некий знак, смысл которого был утрачен. Потом он узнал, что ныне этот знак используют в своих письменах вольки и иные близкие с ними племена, но камни-то были гораздо древнее и воль-ков, и даже северных погонщиков оленей. Старик вынул из ларя кусок бересты и показал, как этот знак выглядит. Случилось то, чего Мирко ждал: рисунок знака в точности повторял то, что встречалось ему везде на своем недолгом пока – по сравнению со странствиями колдуна – пути. Вопрос уже готов был сорваться с языка Мирко, но он еще раз остановил себя: колдун продолжал речь, и то, что сказал он в конце, еще более убедило парня в неслучайности всего, происшедшего с ним.

Реклознатец разведывал прошлое севера не из простого любопытства, вернее, не только из-за него. Прошлое для него не исчезало без следа – даже стаявший по весне снег не забывался миром, что уж говорить о деяниях народов! В прошлом искал он зеркало для света надмирных сил, которое отбросило бы отблеск этого луча и осветило грядущее. И где бы ни пролегал его путь – через большое село или сквозь древесную чащобу, по сырым, темным оврагам или залитым солнцем холмам, – везде мирная и спокойная жизнь была только ненадежной ветхой гатью на огненных топях войны. Кровью и ненавистью пропитались северные земли, и если бы железо могло всходить и расти, подобно дереву, давно бы слышен был над головой не зеленый шум листвы, а зловещий скрип холодного металла. А ведь земля, вода и лес тяжко страдали от огня и железа, а более всего – от яда злобы, которым столь легко отравить разум и сердце человека. И непомерно велико было терпение северного края: только ему под силу было нести, вздымать такую ношу и не бросить ее, не раздавить ею беспутных людишек. А в иные места Чети или Мякищей человеку лучше было и не показываться. Глупцы называли такие места тяжелыми, дурными, не сознавая того, что здесь земное естество не вынесло груза лжи и злодейств и восстало. Именно в таких уголках пропадали иной раз люди, и ни косточки, ни клочка одежды – ничего от них не оставалось. Только тем, кто жил с землей единой жизнью, а не стремился принудить, умилостивить или обхитрить ее, давали лес, трава и вода приют и проход.

Однако снова поднимался с полуночи злобный ветер, выдувая из некрепкой людской памяти боль о великих войнах, о канувшем времени, в котором исчезли первые строители Сааримяки. Только оленные люди, пусть и насмехались над ними самоуверенные полянины за невежество и боязливость, чуяли великую беду, затаившуюся до поры в бескрайних снегах. Давно стали баснями повести о песиглавцах, о великих огнедышащих змеях, об аспиде, змиулане и дивиих людях, о страшных навьях, побежденных некогда стародавним геройством. Ныне же не во вред было бы вспомнить о тех годах без усмешки. Новое, а на деле старое зло восстало над севером, и безжалостные чудища безверия и лжи убивали человеческие души, изгоняя в чужие земли тех, кто смел им противостоять. И сильного – а колдун был силен – хватало, чтобы не даться в полон, не дать опорочить себя кромешным порождениям, но не доставало сил и знания, чтобы повернуть их вспять. От этого черного предчувствия и бессилия потерял теперь Реклознатец покой. Ему оставалось лишь ловить скудные вести, что приходили к нему со всех концов Чети.

– Вот так, – закончил старик свою речь. – Теперь время подоспело тебе спрашивать. Сначала только надо бы хозяйство проведать. Баня твоя, молодец, до вечера отложится, видать.

Колдун отправился осмотреть остров, приглядеть, как там коза, куры и все другое. Мирко же проведал коней, полил огород, поднес в избу еще дров – огонь в печи начинал слабеть. День как занялся, так и длился – пасмурный, ветреный, холодный. На дворе было неуютно.

Парень не переставал и за работой обдумывать то, что услышал, прикидывая, что и как стоит рассказать Реклознатцу, о чем спросить, а о чем – смолчать. Мирко не знал, как глубоко может проникнуть в тайну чужих помыслов зоркое око колдуна, а потому смущался утаить от него что-либо. Однако если рассказывать обо всем, то и до Послезавтра времени не хватит – мякша ведь не умел говорить так, как старик. «Пожалуй, все поведаю – чего таиться? – решил он. – Ежели не туда забреду, старик поправит». И хотя речи колдуна не были слишком ободрительны, а последние слова звучали и вовсе горестно, у Мирко стало покойно и светло на душе, как ранним летним утром, когда солнышко ласкает своими золотыми лучами, и нет еще зноя и яркого света, и доносится свежее дыхание росных трав. Реклознатец не скрывал, что не ведает, как побороть полночную напасть, но ведь в Мирко ее и не было! «Знание светит, что зимнее солнце, а не греет», – говорил старик. Но юноше и не нужна была теплая печь: в нем самом горел невидимый огонь, вспыхнувший нежданно-негаданно четыре дня назад в ночи, на лесном озере, и никакому встречному пламени не под силу его загасить. Крупные звезды той ночи, горевшие в небесных полях сверху и из глубокой воды озера снизу, с легкостью пронзали своими лучами любую хмарь. Но вот путеводного света, указующего единственную тропу по черному лесу, у Мирко не было. Он знал свою цель, но не хотел брести к ней вслепую. И надежда на то, что мудрый и сведущий во всех земных делах колдун зажжет ему этот свет, еще более окрепла.

Сели заодно и полудничать. Реклознатец, побродив по острову, вернулся вновь бодрым, а вовсе не удрученным грузом тяжелых раздумий.

– Что ж, – подмигнул мякше колдун и глянул так, что почудилось, будто он со своим вороном поменялся. (Кстати, птицы с самого утра не было видно, может, Реклознатец услал ее куда?) – Про себя будешь сказывать или еще спрашивать будешь?

– Рассказывать буду, – глухо, но четко отвечал Мирко. – Но одно прежде узнать хочу. Я когда к тебе от гребня шел, видел камни, на которых боги высечены. Только все наши, мякшинские…

– Понял, к чему клонишь, – кивнул старик. – То не хитрость, хотя и погрустнее будет история, чем с лазами подземными. Я со многими людьми знался, пока по свету ходил. В селе одном мастер жил, полешук, по камню резчик. Дивные образы творил, и боги у него ровно живые выходили, каждый человек с ними через его камни говорить мог. Однажды один богатый купец с Вольных Полей в село то приехал, а как работы эти увидел, тут же заказал умельцу сорок камней – таких, чтобы разом три мира показывали, – дескать, святилище хочу устроить, чтобы всякий мог прийти, богам поклониться и с радостью на их образы взирать. Мастер за работу принялся, десять лет не покладая рук трудился. А как десять лет минуло, другие люди мимо тех мест проезжали да сказали, что купец тот веру свою поменял – арголидскую принял, а святилище строить раздумал. Вот и смекай, каково мастеру было! Нет, ничего с ним не стряслось, до смерти своей дожил, все людей искусством своим дарил.

А камни он мне привез: к тебе, говорил, люди за знанием идут, поселился ты так, что не всякий, горожанин особо, тебя отыщет. Пусть хоть камни мои путь к тебе укажут. Вот так и получилось, что полешукские боги к колдуну-хиитола ведут. Ну что, хорошо это или худо?

– Какое же тут худо? – удивился Мирко. – Я разве это в укор сказал? Непривычно только. Нигде не встречал этакого.

– То-то и оно, что доброе дело непривычно стало, – вздохнул колдун. – Ну а про то, что не встречал, – это врешь. В Сааримяки разве девки хиитола в поневах не ходят?

– Ходят, – тихо произнес Мирко. Он вспомнил Хилку в тот последний миг их встречи, после целомудренной ночи на сеновале. Что теперь с ней? – Только, дядя Реклознатец, в том месте, где с дороги к тебе сходить надо, по ступеням в ложбину, там камень указующий кто-то из земли выворотил да вниз сбросил. Ладно хоть укатился он недалече – дерево задержало, – добавил парень поспешно, чтобы не волновать слишком старика.

Колдун задумался, глядя куда-то мимо него, поглаживая правой рукой левую.

– Не знаю, что и думать, – сказал он наконец. – Знать, недавно это сделали.

– Недавно, земля под камнем свежая была.