Страница 67 из 100
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
НА БАЛУ В АБО, ДАННОМ БАГРАТИОНОМ ЖИТЕЛЯМ ГОРОДА
Ранним утром пришло предписание штаба. Кульнев сразу проснулся. «В дорогу, Семен!» Целый день на рысях. Вот подъехали к Або. Замок древний в горах, и в снегу бастион. А внизу, за фиордом, на снежном просторе Солнце в желтом дыму, словно пламя костра, И гранитная цепь — всё замерзшее море, Где когда-то ходили гальоты Петра. Кульнев щурился. Кони бежали по склону. Ветер гнал облака в догорающий день, И какая-то птица, летя к бастиону, Оставляла над полем косматую тень. Вечерело уже. Тихим, медленным звоном Встретил город. А Кульнев мечтал о другом. Сколько лет отошло! Вместе с Багратионом Вновь придется сегодня грустить о былом. «Ты, наш славный отец, Александр Васильич, Граф Суворов — в гробу… успокоился… спишь… Вспомнишь вот о тебе — и слезы не осилишь,— Как живой посейчас пред глазами стоишь… Хоть мы были немолоды, звал ты нас „дети“, Приучал ты нас исподволь к свисту свинца, Ни в едином из пройденных десятилетий Мы в кровавых боях не срамили отца». Он растрогался. Трудные слезы мужские По седым бакенбардам текли… Иногда Есть такие часы и минуты такие, Что в мгновенье охватишь былые года… Спрыгнул в снег. Ерофеев снял с Кульнева бурку. Чисто вычищен старый парадный мундир, В белом доме — огни. Модный танец — мазурку Музыканты ведут на немецкий манир. В этом доме он встретится с Багратионом, Здесь, быть может, узнает про новый приказ. Входит в праздничный зал со спокойным поклоном… Старый финн у окна продолжает рассказ, Заглушаемый танцами, говором, скрипкой… А рассказчик слегка обернулся, и вот Вдруг навстречу пошел и встречает улыбкой, И широкую руку он Кульневу жмет. И немедля по залу разносится: «Кульнев!» И не кончен мазурки последний прыжок,— Всюду слышится шум раздвигаемых стульев, Все к нему собираются в тесный кружок. Руку Кульневу жмут. Благодарственным словом Горожанин седой начинал свою речь: «Будем помнить всегда, что в походе суровом Вы учили солдат наши села беречь, Что вы нам показали пример благородства, Что от вас населенье не знало обид…» Темноглазый, в мундире, украшенном просто, Крепко сжавши темляк, в зале Кульнев стоит. Он чуть сгорбился. Дальше шагнул. С генералом Повстречался в дверях. Старой дружбы слова. Вместе с Багратионом прошелся по залам. Разговор с пустяков начинался сперва. В темной комнате сели за низенький столик. Отпустив адъютантов, остались вдвоем. «Близок новый поход, и расскажет историк Вновь о подвигах ваших в ряду боевом». Вздрогнул Кульнев. Немедля разостлана карта. «В топографии смолоду слыл мастаком…» — Он промолвил, прищурясь. А крылья штандарта Отмечали завещанный путь надо льдом.ГЛАВА ПЯТАЯ
НОВЫЙ ПОХОД
Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги. Рядом изгородь, мельницы старой крыло. Старый конь подымает с опаскою ноги: Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло. Предвесенней порой на пустынных Аландах Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену. На уступах крутых, на снегах безотрадных — Уже близится срок — и закончим войну… Стынет пена валов между черных утесов. На снегу полыньи. Там, где льдов полоса, Скоро лайбы скользнут, и руками матросов Будут косо наклонены вниз паруса. Значит, надо спешить. Надо по льду залива До распутицы к дальним пройти берегам, К той последней меже, где за краем обрыва По дороге крутой — за скалой Гриссельсгам. Под высокой сосною Давыдов и Кульнев Щи хлебали, смеясь, из большого котла. Пень — подобьем стола, два седла — вместо стульев, И на ложе из ельничка ночка тепла. Разговор задушевный. «А грустно мне что-то, — Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди, Не могу я заснуть. Если ж полудремота Вдруг смежает глаза, то одно впереди Предо мною тогда возникает из мрака: Давний год, и старинных походов пора, И Суворов сидит на краю бивуака, Молча рядом стою у большого костра. Долго слушаю. Как он бывал разговорчив. Блеск немного запавших, прищуренных глаз, Взмах короткой руки. До скончания ночи О войне, о турецком походе рассказ. А потом замолчит, улыбнется нежданно И сотрет рукавом белый иней с клинков, Спросит он невзначай: „Ты читал Оссиана? Перевел его славно гуляка Костров!..“ Ты ответишь и вдруг замечаешь: угрюмо Он глядит, будто слова не молвил с тобой, Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума. Исполненье мечты? Или завтрашний бой? Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут, Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“ Встанет рядом с тобой, поведет на поверку, Значит, найден на завтра отменный маневр. Так и я перед боем то весел, то грустен, Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись… Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим Мы разведку врага…» Засыпает Денис… …Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой, Уплывающей тьме он укрылся плащом… «Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев с улыбкой.— Карабин заряди. Через час мы идем…» Полк построился. Кульнев скакал пред рядами. «Дня победы я ждал — и приблизился он! В том последнем бою буду я перед вами, А за вами сам доблестный Багратион. Путь на море тяжел. Словно как на пожарище, Станет вам на ветру, прямо слово — жара! Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи, Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!» Растянулись колонной по белой равнине. Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!» Верный конь проскакал по рассеченной льдине. Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед. До рассвета шли медленно. Кое-где наледь. Конь копытом скребет ледяную кору. «Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить! В самом деле, жара на холодном ветру…» Ранним утром уже зачернели утесы. Скользкий берег уступом взбегал к вышине. Расходился туман, и сквозь сумрак белесый Ерофеев скакал на усталом коне. И за ним по снегам, рассыпался лавой, Скачут все эскадроны под вражий огонь. Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!» И под пулями пляшет обстрелянный конь. Загремело «ура!» по рядам молодецким, И донесся со льда чей-то горестный крик, И пикеты врага перед берегом шведским Разбегались под быстрыми взлетами пик. В свисте ветра нежданно послышался выстрел. Ерофеев упал… только шашка блестит… Неужели убит? Подымается быстро Из-под грозно мелькающих конских копыт. Он поднялся в простреленной старой шинели. Он, в снегу увязая, идет по скале. Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле, Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле. Снова скачет вперед в белых клочьях тумана, Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус. Кое-как на скаку перевязана рана. Шашка звякает. Снега скользящего хруст. И галопом туда! К первым вражьим пикетам! Разве кланяться пулям захочет фланкер? Рассветает, и видит он: перед рассветом Казаки показались на выступах гор. …Ветер с юга. Ломается лед у затона. Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму. «Приказанье исполнено Багратиона,— Напиши-ка, Денис, донесенье ему». — «Всё?» — «Как будто бы всё!» — «Табаку бы немного…» — «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…» — «Голова закружится…» А там, где дорога, Песню вывел гусар, как коня, до зари: «Вот как, братцы, мы ходили По льду к дальним берегам, Да как ворога разбили, Как заняли Гриссельсгам». Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе. На ресницах то ль иней, то ль просто слеза. Ерофеев лежит у костра на соломе, Рукавом в полусне закрывая глаза. «Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь. «Что с фланкером моим? Будет жить или нет? Коль не вылечишь…» — «Вылечу!» — «Станет калека?» — «Нет! Поправится он…» Через несколько лет, Вспоминая тот день, эти темные чащи, Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть, Кульнев думал: «Исполнилось высшее счастье. После новых побед не страшусь умереть! Похвалил бы меня Александр Васильич, Перед строем обнял бы, приказ объявил. Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь, Если крепко захочешь…“ И я победил…»