Гайдар

За тем же столом, поглядывая на ту же телеграмму, сидел задумчивый Рувим. Телеграф в Солотче был свой, но аппарат часто ломался. Телеграммы на почте в подобных случаях принимали по телефону. И каждое слово, прежде чем его записать, криком повторялось не менее десяти раз, так что содержание депеши Паустовскому знало по меньшей мере пол-Солотчи. Но Рувим продолжал сидеть за столом, глядя на придавленный камнем листок и не притрагиваясь к нему.

- Это чужая телеграмма, - строго сказал ему Рувим, едва о н сел за тот же стол, - и читать ее нельзя.

- А ты думаешь, что я ее прочту?

- Я не думаю, - ответил Рувим, - я даже знаю, что ты это сделаешь, а меня потом будут мучить угрызения совести.

- Так что же, - серьезно спросил он, - мне пропадать из-за твоей дурацкой совести?

Он взял и развернул телеграмму. Киностудия просила разрешения на экранизацию рассказа Косты, любезно сообщая, что аванс в размере 5000 рублей уже выслан.

- Что ты скажешь? - спросил о н Рувима.

- Очень хорошо… - ответил Рувим. - Если Коста получит деньги, то одолжит, наверно, и нам: ты сидишь без денег, я сижу без денег…

- Хорошо-то хорошо, - согласился он. - Но давненько я что-то не получал таких телеграмм.

Сказал, вздохнул и ушел. И до позднего вечера не появлялся.

- Аркадий, - набросился на него, когда он вернулся, Рувим, - где ты был, что с тобой?!

- Да ничего… Просто думал, что вот я никого не убил, не зарезал, а душа болит ужасно…

- Да ты никак завидуешь, что Паустовскому пришла телеграмма?

- Да, завидую…

Он завидовал все же не телеграмме. Или, если быть точным, не только телеграмме. Он лишний раз убедился, что есть вещи в писательской профессии, которые для него недостижимы. Он не мог каждый день сидеть за столом, как Паустовский. А писать хотелось много и крепко. И это невозможно было совместить и примирить. Оттого ему и было грустно.

Одна, малая часть его «работала» на литературу. А другая рвалась к впечатлениям, которые вряд ли когда могли пригодиться, хотя тот же Коста утверждал: «Ничто, даже самая малость, не проходит для нас даром».

Он сам себе удивлялся: детское в нем даже с возрастом не исчезало. Если он писал, если к нему обращались за помощью или он сам попадал в трудную ситуацию, в нем пробуждался весь его прошлый «взрослый» опыт.

Во многих же иных случаях, возможно, потому, что детство для него кончилось слишком рано, ему хотелось «доиграть». И однажды он понял, что Коста прав: «Ничто, даже самая малость, не проходит для нас даром», потому что из игры родилась «Голубая чашка».

«ГОЛУБАЯ ЧАШКА»

Поездка в детство

После истории с незаконченными «Синими звездами» долго не мог приняться за новую работу. Возможно, разумнее всего было бы сесть и написать «Синие звезды» заново и совсем по-другому, как эта книга смутно виделась ему теперь. Ведь бывало ж: скажем, у Рувы отдельно существует журнальный вариант «Васьки-Гиляка». Отдельно, сильно отличаясь, - книжный.

Но к «Синим звездам» больше не вернулся. Запасать сюжеты впрок тоже не умел. Закончив повесть, очень медленно от нее отходил, еще медленнее подыскивал тему и принимался за новую.

А тут не было даже того чувства облегчения, когда рукопись, слава богу, закончена и сдана. «Синие звезды» сидели в нем, как мелкий осколок: и снаружи вроде не видно и прикоснуться больно.

В конце концов начал подумывать, что хорошо бы на время уехать из Москвы, пожить в маленьком городке, в комнате с цветами на окнах, где так славно пишется в ясное морозное утро или в ночной тишине.

Знал: для него на свете есть только один такой город - Арзамас. Там никто не станет говорить, что «Гайдар после «Школы» ничего стоящего не создал, а одну книгу в своей жизни может написать каждый…». Там не будет тревожного ощущения: «Все кругом что-то успевают. Только я топчусь на месте». В Арзамасе для многих он на всю жизнь просто Аркашка.

Родной город встретил его тишиной. В Москве звенели трамваи, стучали отборные молотки, гудели автомобили. А здесь было тихо-тихо. Только взвизгнули, проносясь мимо, когда вышел на привокзальную площадь, пошевни.

Чтоб никого не обременять, снял комнату в Доме колхозника и отправился к Похвалинским. Они жили в том же доме двенадцать по улице Карла Маркса, где жил, возвратись с войны, отец. После его смерти мачеха, Лидия Павловна, попросила дать ей квартиру поменьше. И поселилась с двумя детьми, Маюшкой и Петей, в переулке возле бывшего реального.

По обыкновению телеграмм он не давал. В Арзамасе его не ждали. И соседка по квартире сказала, что Нина и Митя на работе. Дома только сыновья.

…Нина Бабайкина была подруга его детских игр; жили в одном дворе на Новоплотинной. Нинин отец, дядя Коля, был водовозом. И на маленькой, с раздувшимся брюхом лошаденке, которую дядя Коля позволял иногда отвести к прудам на водопой, он учился ездить верхом.

А с Митей Похвалинским познакомился в Моршанске. Познакомил их Коля Кондратьев. Коля и Митя - оба служили у него в 58-м полку. Полк-то ведь был Нижегородским.

…Он вошел в комнату. Двое сыновей Мити и Нины ожесточенно дрались, как он выяснил, из-за конфеты. Предложив им на время отложить драку и покараулить его сумку, спустился в магазин, принес два больших кулька и отправился побродить по городу.

После ужина Нина с Митей ни в какой Дом колхозника его, конечно, не отпустили. И с первого дня его как-то по-хорошему завертело.

«Я уже встретил здесь многих знакомых детства, - радостно сообщал он Трофимовой. - Никуда в официальные учреждения не хожу и не хочу - несмотря на приглашения…»

Он приехал не как официальное лицо. Даже не как писатель. О н приехал, чтоб вернуться - пусть ненадолго - в свое детство.

«…Я был у некоторых папиных знакомых, а больше у знакомых и друзей мамы», - сообщал он в другом письме. В каждом доме делал маленькие подарки, а «одной старушке», Марии Васильевне, подарил что-то «вроде здешнего джемпера и всякое то да се. Все они были страшно поражены и рады. Это, Нюра, не то что подарить кому-нибудь в Москве. Например, Мария Васильевна долго и горько плакала - а мать моя была когда-то с ней подруга» .

Нелегко было представить, что мама, которую помнил всегда молодой, даже по их последней встрече в Алупке, могла сейчас быть такой же…

«…Ростовские денежки, - продолжал он, - я уже почти истратил. А к Лидии Павловне еще не ходил, потому что тут нужно (и совестно было бы) не подарить ей джемпер, а просто деликатно предложить руб[лей] 200. Это в Арзамасе мой последний долг, и мы выполним его, когда получим деньги из «Красной нови» .

Но кроме этого, нравственного долга, его мучал еще один. «Зайди к Рувиму, - просил он, - поклонись ему в ноги и скажи ему, что я свинья, как только-только я получу деньги из «Красной нови», я ему сейчас же остаток долга пришлю. Он добрый, хороший, и он простит. Очень прошу тебя зайди сама и скажи так честно, чтобы не путать человеку голову» .

…Мачеха Лидия Павловна прожила с его отцом очень недолго. Отец рано умер. И те несколько лет, что он сначала уговаривал выйти за него (Лидия Павловна была значительно моложе), и те, что прошли у них вместе, были для нее лучшими. И она дорожила всем, что было связано с отцом. Всякий раз, встречаясь с ним, она изумленно произносила:

«Боже мой, Аркадий, как ты похож на папу!»

С двумя детьми жилось ей нелегко. И, бывая в Арзамасе, он всегда находил предлог оставить ей немного денег, то ссылаясь, что хотел купить ребятам костюмчики и сандалии, да не знал размеров, то еще на что-нибудь.

Когда же вместо ожидаемого перевода из «Красной нови» пришли деньги и запечатанные пачки с авторскими экземплярами «Военной тайны», тут же отправился к Лидии Павловне, но попал неудачно. Лидия Павловна стирала. Была ему рада, но жалко было оставлять с трудом нагретую воду.

Он отдал ребятам гостинцы (маленький круглолицый Петюшка был удивительно похож на него), вынул из сумки «Военную тайну» с красным всадником на обложке, а когда Лидия Павловна отвернулась, сунул под подушку несколько бумажек, обещав, что зайдет в ближайшие дни.