Гайдар

И в один из вечеров приехал на извозчике.

- Что же ты - до Похвалинских и на лошади? - удивилась Лидия Павловна.

- Ничего, мы и на извозчике хорошо доедем, - успокоил он.

Он любил кататься на лошадях и договорился с извозчиком Юрловым, что Юрлов будет подавать свой экипаж в любое время дня и ночи.

- Лидия Павловна, - робко попросил он, когда отъехали от дома, - расскажите что-нибудь о пане.

Рассказала: как болел и все не могли понять, что с ним. И очень ждал писем от него. А их не было. И отец, особенно последнее время, из-за этого расстраивался.

- Он очень любил тебя, - продолжала Лидия Павловна. - Помню, вернулся как-то из командировки в Нижний. «Представляешь, - говорит, - иду Покровкой, смотрю - книжка: Аркадий Голиков «В дни поражений и побед». Папе было очень приятно, он с гордостью об этом рассказывал: «Смотрю - книжка: Аркадий Голиков…» Последнее время папа все хотел сам тебе написать, да не знал куда… И никто не знал. Где ж ты был в то время?[12]…

- У меня случились разные невеселые обстоятельства в Перми… Редактор браковал подряд все фельетоны - выживал из газеты. А город маленький. Куда уйдешь? Хорошо, пригласили в Свердловск… Потом переехал в Москву.

Думал: вот обоснуюсь на новом месте - тогда сяду, напишу. А так что же писать? Одно расстройство. Я ведь знаю, папа очень переживал, пока я был после армии без работы.

В Москве встретил Шурку Плеско. Зашли в столовую. Вдруг Шурка говорит:

«Аркадий, выпьем за упокой души прекрасного человека… твоего отца».

«Ты что - с ума сошел?! Отец у меня такой здоровый - переживет нас с тобой».

Шурка вынимает из кармана газету - а там извещение.

…У Похвалинских прожил недолго. Неловко было стеснять. Кроме того, ждал Нюру Трофимову с девочками. И потому снял две небольшие комнаты в доме у стариков Кондратьевых, родителей Николая.

Сам Николай вместе с Плеско работал в газете в Севастополе.

В домике у Кондратьевых решено им было до весны обосноваться крепко. Обе комнаты были вымыты, вычищены. Ему по его просьбе оставили только кровать с периной. Остальное, что могло понадобиться, думал купить.

То, о чем мечтал, покидая Москву, сбывалось. В чисто вымытой комнате без мебели чуть потрескивали пересушенные обои. Керосиновая лампа отбрасывала огромную тень. Тишина потрясающая - как у них в доме на Новоплотинной, когда отец в отъезде, сестры спят, мама на дежурстве, а он в ожидании того часа, когда можно будет, свистнув Каштанку, пойти маму встречать, - один, с книгой.

И читать ему теперь хотелось только то, что читал в детстве, дома. Зайдя днем в библиотеку, сразу выбрал знакомый синий томик. И в этой непередаваемо родной тишине неторопливо, строка по строке перечитывал любимые страницы, учась «страшному простому мастерству Гоголя».

«Дорогой Рувим, - писал он недели через две. - Все на месте. Кончил устраиваться… В пяти минутах базар, в трех минутах широкое поле, на столе - керосиновая лампа, а на душе спокойно…

Послезавтра оклею обоями комнаты, тогда буду совсем свободен, и можно будет подумывать о работе. Что-то близко вертится, вероятно, скоро угадаю…»

Но что вертелось - угадать было трудно. В ушах звучали детские голоса. Перед глазами всплывали то смеющиеся, то нахмуренные детские лица. Думалось: «Это может быть забавным поворотом. Мальчишку жалеют, за него хотят заступиться, а сам он, оказывается, еще хуже виноват…»

Но чьи это были голоса, чьи лица, к чему был этот «поворот» - не знал еще сам. На всякий случай записывал. И носил для этого большой блокнот.

Бывало, сидят все за столом: Нина, Митя, Нюра, Лидия Павловна. Разговаривают. Он вынимает незаметно, чтоб не позабыть, свой блокнот и на колене начинает писать. А вокруг сразу становится тихо. Сперва думал: отвлекается и потому не слышит, пока не заметил: все замолкают или начинают говорить шепотом.

Он быстро дописывал и возвращался к беседе. Никто ни о чем его не спрашивал.

Он еще не начинал всерьез работать. И не торопился начинать. Ему хотелось задержаться в прошлом, продолжить игру в детство, как это бывало всегда, когда он приезжал в Арзамас, и как было в ту зиму, когда впервые приехал в отпуск с Марусей. И дурачился от счастья, от переполнявших его сил, когда казалось забавным и нестрашным побороться в обнимку с медведем…

Сейчас, в Арзамасе, он делал все то, что любил в детстве.

Он звал Юрлова, сажал к нему в санки Маюшку, Петю, знакомых детей, которые встречались по дороге, и возил по городу. Возок делался похожим на переполненную грибную корзину. И однажды на раскате сани занесло, обо что-то ударило. Возок стал на ребро, все «грибы» посыпались в снег, и они с Юрловым тоже.

К счастью, никто не ушибся.

Юрловский рысак в этот день побегал на славу. И, угостив ребят апельсинами, пирожками и бутербродами с сыром - тем, что нашлось в ресторанном буфете, - развез детей по домам.

Другой раз устроил катание на санках с Троицкой горы. Ребята приволокли из дому разномастные салазки, один мальчуган - даже выдолбленное корытце, а для себя он нашел в соседнем дворе легкие санки-пошевни. И устроил поезд: его пошевни спереди, остальные салазки сзади.

«Поезд» благополучно выкатился на лед недалеко от того места, где тонул Колька Киселев. А он полез Киселева спасать.

На земле было немало рек, равнин, пригорков, лесов, поворотов, лощин, где по законам войны и всяким другим законам он вроде должен был навсегда остаться. И помнил их все.

Когда Рувим Фраерман сообщил ему, что вместо Арзамаса решил отправиться на Кавказ, ответил:

«…На перевале в Тубан я был в 1919-м - дорога туда зимой очень нелегкая, хотя красоты неописуемой. Когда лошадьми будешь проезжать станицу Ширванскую (а ее ты никак не минуешь), то увидишь одинокую, острую, как меч, скалу, под этой скалой, как раз на том повороте, где твои сани чуть уж не опрокинутся, у меня в девятнадцатом убили лошадь».

Воспоминания детства были неразрывны с воспоминаниями о войне. И трудно сказать, по какой ассоциации ему захотелось поиграть еще и в снежную крепость.

Он пригласил ребят во двор к Кондратьевым. Первыми пришли Юра Похвалинский и Майя. Потом подоспели остальные. И он сказал: пока весенние каникулы, неплохо бы провести военную игру, но для этого сначала надо построить крепость.

Разделил ребят на бригады. Одна изготовляла из снега кирпичи, другая кирпичи подносила, третья возводила стены. Проследил, чтоб первый ряд был уложен ровнее, и вернулся в дом, предоставив ребятам работать самим. Вскоре за ним пришел Юра и позвал смотреть. Снежная стена стояла буквой «Г», открытая с двух сторон, да и кладка была низкой.

Он помог сделать одну стену почти в свой рост. Ребята уже сами достраивали остальные. После этого оставались только «пороховые погреба», снежные гранаты-и можно приступить к игре.

Набежало ребят достаточно. Он разделил их на два отряда: одни крепость защищали, другие должны были взять ее штурмом с непременным условием: никакого оружия, кроме снежков. И крепость не ломать.

Защитники и нападающие находились примерно в одинаковых условиях. Крепостные стены, конечно, лучше защищали, зато кидать снежки через бойницы было не особенно удобно, пока обороняющиеся не догадались: двое или трое, кто пометче, устроились на чурбаках и кидали поверх стен. Остальные им снежки готовили и подавали.

Потом армии поменялись.

Он в обоих случаях принимал участие на стороне атакующих (чтоб никому не было обидно), только старался не очень сильно кидать снежки. Зато «противник» опять-таки в обоих случаях целил по преимуществу в него. И он выглядел тоже сделанным из снега. А тут кто-то из девчонок, Света или Эра, залепили снежком ему прямо в рот. О н побежал в дом за подкреплением, привел всех взрослых, кого только смог вытащить на улицу, - тут уж крепость быстро сдалась,…

«Черновик моей любимой книги»

В мае, когда подсохло и начало зеленеть, переехали на дачу в Заречное, в нескольких километрах от Арзамаса. О н снял на лето пятистенок, достаточно просторный, чтобы не было тесно ион мог бы работать, потому что в Арзамасе за целую зиму не написал ничего. И это начинало его тревожить.