Гайдар

Даже будничное воспринималось теперь сквозь призму происходившего на мировой арене. «Очень важное постановление о мясозаготовках», - помечал он в дневнике. И через два дня: «Написал большой очерк о мясной проблеме. Вернее, не очерк, а памфлет о кроликах. Писал и подклеивал листы, получилось три аршина».

Он объездил все базы и питомники, понял, что реальные условия для разведения кроликов в условиях края есть. Нашел фермы, где кролиководством занимались с умом. И выступил с конкретной программой.

«Пускай Кроликоцентр еще не раскачался, - заканчивал он. - Пускай ЦРК возится около деликатесных огурцов… Ничего. Они заработают. А если не захотят, то их заставят работать теми темпами, которые требуются…»

Был резок, потому что передышка кончилась. На раскачку времени уже не оставалось.

«За последние дни, - писал в дневнике, - в Хабаровске спокойнее. Немного улеглись толки о возможности войны. А все-таки тревожно. Все чего-то ждут». Он ждал со всеми. Неизбежность войны была очевидной. Неясным оставалось одно: сколько продлится отсрочка: еще месяц? Три? Год?…

Японская армия в 1932 году насчитывала 250 тысяч. С резервистами - от четырех до десяти миллионов. А кто выступит против нас на западе, когда начнется тут, на востоке? Германия? Франция? Польша?…

Но, кто б ни выступил, он знал: для нас война будет всенародной. И занес в дневник: «Надо собраться и написать для М[олодой] Г[вардии] книгу: Крым, Владивосток, Тимур, Лиля, все это связать в один узел, все это перечувствовать еще раз, но книгу написать совсем о другом».

Еще неясно представлял, что это будет за книга, но знал: то, что происходит теперь на его глазах, должно быть как-то связано с личной его бедой, с тем, что понял в Артеке.

Власть творчества

Пристальнее, чем всегда, вчитывался в столбцы газетных сообщений. И снова, как о прямом долге именно теперь: «Надо начать книгу…» Написал, подчеркнул и обвел. А работа не начиналась. Думал: книга будет о верности, о том, что видел год назад, в Крыму, о том, что было в прошлом.

Обложка рукописи.

Пусть прошлое пройдет обрамлением, пусть прозвучит напоминанием. И, еще не вполне решив, что в обрамление отобрать, перечислил эпизоды, которые были горькой его радостью и гордостью…

«Во сне видел Котовского. В 1921 году на антоновские банды, ночью в Бенкендорф-Сосновку он прискакал с бригадой. Я командовал тогда сводным отрядом. Странно теперь вспоминать. Все это давно-давно было… помнится мне, что это было как раз в конце мая 11 лет тому назад.

…Помню Тухачевского - осенью в Моршанске я командовал, а он принимал парад.

…Меженинов - поезд командующего О.В.О. - я был дежурным и получил выговор. Он добродушный - огромный.

…Данилов - член РВС… «Только в революцию могут происходить такие вещи».

…Фрунзе. Я сидел в приемной РВС - он вошел, проходя к себе в кабинет…

Все как- то стирается и расплывается. Все это очень давно».

После увольнения из армии хронологически шел Ленинград, но история о том, как стал писателем, не нужна была в этой книге. И мысль шагнула дальше:

«Вспоминаю смутно Пермь. Голубой дом. Лильку - девчонку в ярком сарафане. Тени смутные, далекие, далекие…»

Эти воспоминания давали внутренний настрой, который был необходим для будущей повести.

Возможно, замысел книги дозрел во много быстрее, но послали в командировку во Владивосток и Сучан.

Поездка вышла продолжительной - и оставляла немного времени для себя. Ненадолго почувствовал себя путешественником, словно попал в чужую страну. «Трепанги, - заносил он в дневник, - матросская шутка. Судно «Совет»… Ночные переходы. Японское море. Буря. Перевал Сихотэ-Алинь. Татарский пролив - впрочем, всего не перескажешь. А в общем, вернулся из путешествия 29 июля».

То, что поначалу казалось перерывом в работе, стало ее продолжением. На открытой палубе корабля, когда в лицо дул тугой ветер, осыпая брызгами соленой, как в Черном море, воды, мысль невольно возвращалась на год назад, проясняя, «прорабатывая» те частности, без которых не мог решить основного.

Если повесть будет автобиографической, почему бы ей не стать продолжением «Школы»?

Начать тогда можно с отъезда из Москвы. С каких-то встреч в поезде. Потом Артек. Его замкнутость в ту пору и сдержанность Тимура можно объяснить совсем по-другому: более тяжелой, но и более гордой бедой… А потом что-то происходит в самом пионерском лагере, только круче…

Сюда можно перенести какие-то детали вредительства на стройке авторемонтного завода: кража, подделки документов, таинственные исчезновения обманутых и напуганных рабочих. И кончить тем, что он остается без Тимура. Как теперь. Только в повести все будет печальней… Много печальней…

А кроме того, в книге может быть еще один, полуреальный план, где он покажет, что война, которой еще нет, уже началась. Взрослые, конечно, ушли в бой. Дети остаются одни. И вот что делают дети…

Поскольку неизвестно, где может начаться война, у западных границ или восточных, - не станет ничего конкретизировать. Будущего врага обозначит условно.

…Всегда робел перед началом новой работы, перед чистым листом и необходимостью остаться в комнате одному. Робость эта не покидала его ни на день. Она лишь чуть «притухала», если работа успешно подвигалась, и вновь заявляла о себе, если в работе получался перерыв.

И потому каждый раз, перед тем как сесть за новую повесть, «сжигал мосты».

«Сегодня, - записал 1 августа, - даю телеграмму в Москву о том, что кончил писать книгу и через месяц приезжаю. И только сегодня начинаю писать эту книгу. Она вся у меня в голове, и через месяц я ее окончу, тем более что отступать теперь уже поздно. Это будет повесть. А назову я ее «Мальчиш-Кибальчиш». Каждая строчка этой книжки будет… [неразборчиво] Марице Маргулис и моему любимому сынишке Тимуру Гайдару».

Марица Маргулис это был шифр. Это была Маруся, которая, как Тимур, находилась далеко-далеко.

Пока была семья, пока он, и Лиля, и Тимур жили вместе, он тоже вспоминал Марусю, но, естественно, реже… А тут, когда перебирал свое прошлое, вспомнились не только Тухачевский и Котовский. Вспомнилось все, что было на Тамбовщине. И первая их с Марусей встреча, которую он решил зашифровать. Встречу можно было дать, как сон.

Допустим: он едет по степи дозором и замечает что-то тревожное. Думает: «Белые!» А это беженцы. И среди них стройная, худенькая девчонка, которая во время их по-военному короткого и, как случается во сне, даже немного нелепого разговора вздрагивает под платком от холода и недавнего страха. И хотя Марица выходила немного похожей на Лилю и встреча должна была произойти не на Тамбовщине, а на юге, допустим, возле Балты, - знал: если Маруся прочтет когда-нибудь повесть, она поймет, какую встречу он имел в виду.

Возможно, потому, что перед глазами все время стояло: «…Прошлый год - черкеска Тимура и его красная матросская бескозырка. Севастополь. Тревога… нарастающая по часам, по минутам… тревога… не понятная никому, кроме моего родного мальченыша Тимуреныша» - повесть начал со сказки про то, как «среди густых садов да вишневых кустов» стоял домишко, в котором жил Мальчиш-Кибальчиш, да его отец, да старший брат Мальчиша, а матери у них не было. И как послышалось однажды Мальчишу, «будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит» и пахнет «то ли дымом пожаров, то ли порохом разрывов…».

Сказка у него в голове в самых общих чертах, действительно, сложилась вся. И он в первые же несколько дней, не думая об отделке, написал двадцать пять страниц. И был доволен. А потом как-то вечером «лег и стал перелистывать - а когда перечитал, то зачеркнул все, сел и снова написал всего девять страниц - стало гораздо лучше. Но сначала зачеркивать было жаль, и зачеркивал скрепя сердце».