Гайдар

«Но кто же все-таки отдал распоряжение, которому не хотел верить тов. Андреев? - спрашивал он в фельетоне «Ничего не вымышлено». - Может быть, горпрокурор? Нет. Крайисполком? Нет. Нет и нет. Не кто иной, как сам тов. Андреев…»

Во всех его фельетонах речь шла «не о фонтанах» - о самом насущном, без чего не мог отстраиваться громадный, стремительно обживаемый край.

«На Артеме жалуются, - сообщал он:»-«Не живут подолгу вербованные. Не нравится. Одни едут, другие уезжают. Беда с таким народом».

И он задался вопросом: «Отчего беда?» И ездил по станциям, где «в ожидании поезда разместились целые таборы со всем своим барахлом». Иные «с целой оравой ребят». С января по июль, замечал он, «больше чем на сто процентов сменилась рабочая сила на Артеме. Отчего уезжают, на что жалуются? Жалуются не на то, что вообще плохо, а на то, что порядка мало. А так как порядок зависит не столько от объективных причин, сколько от «распределителей», то едут туда, где, понаслышке, распределители опытней и лучше.

Возьмем, например, артемовскую столовую. Если на дворе солнце, то и в столовой сухо. Если на дворе дождь, то и в столовой дождь. Он падает по головам, мутные струйки стекают на столы, на хлеб, в суповые чашки. Обедай хочешь под брезентом, хочешь с зонтиком».

Некий Титов, поставленный руководить общественным питанием, считал: крышу должно чинить рудоуправление. Рудоуправление отвечало: «Десять раз вам предлагали: возьмите у нас со склада два-три куска толя и чините. Работы всего на полчаса».

И вот пока они уже не первый месяц препирались, «какой-нибудь Сергей Васильев, которому изо дня в день капает на затылок обеденный дождик, решает: «А что, елки-палки, не поехать ли мне с Артема на Сучан? Езды полсуток, а столовая, говорят, там лучше…»

При этом, показал он, администраторы, оргталантов которых не хватало, чтобы залатать крышу куском толя, были не в шутку озабочены тем, чтобы придать своему безделью вид бурной деятельности, дабы всегда можно было сказать: «Он просил, а ему не дали.

Он искал и не обрел. Он стучал, и ему не ответили. Он заказал, а ему не сделали. И вместо того, чтобы, найти выход из положения…», «совбур» торопился «снять», «сложить» или «переложить» ответственность на другого, запасаясь охапкой документов.

Техника была такова: «Телеграмма. Срочная. Союзтара. Шлите ящики, мешки, бочки. В случае несвоевременной отгрузки снимаю с себя ответственность и ПЕРЕКЛАДЫВАЮ ЕЕ НА ВАС».

Вверху на телеграмме пометка: «Копия: крайпрокуратура, секретарю крайкома, президиуму крайисполкома, ОГПУ, крайРКИ».

Получив такую телеграмму, «бюрократ из Союзтары на лету… подхватывал эту свалившуюся на него ответственность и перекладывал ее дальше примерно так: «Телеграмма. Срочная. Дальлеспром. Ускорьте отпуск лесоматериалов для заготовки тары. В случае запаздывания ответственность перекладываю на вас». Над телеграммой пометка: «Копии» и т. д.

Но «метание копий» не заменяло работы. Это, в частности, обнаружилось на выездной сессии крайсуда, где разбиралось дело руководителей строительства авторемонтного завода, который в случае военного конфликта приобретал особое значение.

Прикрываясь «объективными» причинами, руководство заставило пятьсот рабочих «стыть в дырявых бараках и мокнуть под проливным дождем». Причем в Дальстройтрест шли «лживые, самовосхваляющие рапорты о том, что основные недостатки устранены, несмотря ни на какие трудности».

А в это время за спиной «метателей» рапортов действовал некто Бондарь, он же Хохлыга, убежденный контрреволюционер, принятый на должность заведующего столовой по истрепанной справке, изготовленной в тюрьме, откуда он бежал. Обед у Бондаря-Хохлыги подавался «с хрустящим песком», суп - «из горького непромытого пшена», разбавленного крутопосоленной водой. И на все вопросы… «Почему это столовая № 23 кормит такой, точно нарочно приготовленной дрянью, - следовал всегда вразумительный ответ… что обед готовится из казенных продуктов, что за качество продуктов столовая не отвечает и что, наконец, каждый должен помнить о переживаемых трудностях…».

«Будет суд. Будет приговор, - включал он статью из зала суда, - но этого мало. Нужно, чтобы дело стройки № 5 стало последним сигналом, последним предупреждением всем тем, кто умышленно или неумышленно собственную бездеятельность, лень, головотяпство, барски-наплевательское отношение к нуждам рабочих прикрывает ссылками на трудности и тем самым замазывает действительную природу трудностей, возникающих в… процессе строительства социализма…»

Как- то раскрылась дверь кабинета Шацкого. Вышел редактор и высокий незнакомец лет сорока в сиреневом заграничном костюме, со скуластым, рябоватым лицом, в котором было что-то прирожденно-сибирское. И в то же время собранность и строгость.

Это был Елпидифор Иннокентьевич Титов, назначенный заведующим сектором международной политики с дежурным окладом в 300 рублей.

В свое время Титов закончил Иркутский университет. Объездил Китай, посетил Японию, но западнее Иркутска не бывал нигде. Титов знал в совершенстве японский, английский, немецкий, французский, неплохо китайский, итальянский, испанский, кроме того, языки наших северных народов, потому что считал: в нем течет тунгусская кровь.

Втроем - с Титовым и Заксом - они дружно жили в своей комнате. Дружно - и в бесконечных спорах, зная, что ни один из них не переубедит остальных, и заранее мирясь с этим. Зачинщиком большинства диспутов выступал о н. Бывало, успешно вдвоем с Заксом атакуя Титова и видя, что Титов выдыхается, а спор грозит иссякнуть, он внезапным маневром блокировался с недавним противником и нападал на Закса, чтобы потом снова атаковать «Титкинса». Это была веселая дружеская игра, которая требовала немалого искусства полемики, а также знаний.

Спорили обо всем. Серьезно - о коллективизации, будущей войне, экономическом и военном потенциале Японии и западных стран. А с игрой и шуткой - об искусстве, например о Матиссе. Закс хорошо знал мировую живопись, потому что учился на художника. У Титова, в библиотеке на КВЖД, была редкая коллекция репродукций.

К чему относился вполне серьезно - это к совместным занятиям с Титовым французским. К его удивлению, помнил из школьного курса куда больше, нежели можно было предположить, но произношение у него в самом деле было нижегородским. И тут уже ничего нельзя было поделать. Так они и беседовали: Титов на парижском, а он - арзамасском диалекте.

В полушаге от войны…

Из перехваченных секретных бумаг стало известно о вполне реальных планах нападения Страны Восходящего Солнца на Советский Союз. «Японо-советская война… - говорилось в этих документах, - должна быть проведена как можно скорее. Мы должны осознать; что по мере прохождения времени обстановка делается все более и более благоприятной для них…»

При этом Япония, понимая, что в одиночку с такой страной, как наша, не справиться, делала ставку на то, чтобы «вовлечь соседей и другие государства в войну с СССР».

Японские документы были опубликованы в нашей печати 8 марта 1932 года. А через три дня некто Штерн по заданию зарубежного центра в Москве средь белого дня ранил несколькими револьверными выстрелами советника германского посольства фон Твардовского. На суде Штерн признался, что принял советника за германского посла фон Дирксена и что цель покушения - спровоцировать войну с Германией.

Не прошло и месяца - белогвардеец Горгулов убил на книжной выставке в Париже президента Франции Думера.

«Парижский выстрел, - писали газеты, - попытка создать новое Сараево».

«Горгулов прямо заявил, что ставил себе целью вызвать войну между Францией и СССР».

А еще через неделю «Тихоокеанская звезда» сообщила о провокационных призывах японской газеты «Нихон» к нападению на Советский Союз.

Заметались по Хабаровску всадники на взмыленных конях. Шли по ночам по городу, растворяясь в темноте, только что прибывшие части. Толпились возле военкомата мальчишки, глядя на желавших записаться в добровольцы. В магазинах расхватывали все, что можно было купить без талонов.