Паром

Дедушкин дом

Да пребудут прибыток и сила В том крестьянском дому до конца. Его крыша меня приютила. Не от неба — от бед оградила. Без него моего нет лица. Славлю балки его и стропила, Как железо, тяжелый каштан. Червоточиной время точило Его стены. Войною когтило Душу дома, Да выжил чудила, Хлебосол, балагур, великан! Так пускай же огонь веселится, Освещая могучие лица Молчаливых, усталых мужчин. Приспущены женщин ресницы. Веретена кружат. Золотится Старый дедовский добрый камин. Дым очажий во мне и поныне. Он со мной. Он в крови у меня. Обжитой, горьковатый и синий. …Дом стоял на широкой хребтине. Как седло на спине у коня. Двор округлый, подобие чаши. Алычою да сливой обсажен. Под орешней раскидиста тень. Мытый ливнями череп лошажий. Он на кол на плетневый насажен, Нахлобучен, надет набекрень. Неба мало столетнему грабу. Тянет яблоня мшистую лапу, Ядра яблок бодают балкон. По накрапу узнай, по накрапу. И на щелканье и на звон Зрелый плод. Он румяней и круче. Чаще в полдень звездою падучей Детству под ноги рушится он. Теплый вечер и сумрак лиловый. Блеют козы. Мычит корова. К ней хозяйка подходит с ведром. Осторожно ласкает имя. Гладит теплое, круглое вымя, Протирает, как щеткой, хвостом. Жадно пальцы сосцы зажали. Зазвенели, потом зажужжали Струйки синего молока. …Я не знаю, что это значит: Храп коня или лай собачий Все мне слышится издалека. И когда мне теперь неуютно, И какая-то горечь подспудно Лезет горлом, сжимает виски, Глядя в теплую темень ночную. Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я: — Милый дедушкин дом, помоги! Помоги мне. Неужто напрасно? Или чем-нибудь веку опасна Родниковая ранняя рань? Дай мне силы раздвинуть плечи, Слово вымолвить по-человечьи. Первородною свежестью грянь!

Опора

Когда сквозь звездный мир, натужась. Мы прорываемся подчас. Пространственный и честный ужас. Как в детстве, настигает нас. Куда втекает эта млечность? Что за созвездием Стрельца? Где бесконечности конечность? Что за конечностью конца? Но беспредельные просторы Рождают беспредельный страх. И, как слепец рукой опоры. Опоры ищем в небесах. Тогда духовное здоровье Всевышний возвращает нам. Вселенная — его гнездовье, В огнях далеких мощный храм! И бездна не грозит, ощерясь, И нам не страшно ничего. Он так велик, что даже ересь Живет под куполом его. Дом бога высится над нами. Мы в краткой радости земной Защищены его стенами От бесконечности дурной.

Баллада об отречении Джордано

А.Х.

Отрекаюсь, господи Иисусе, Отрекаюсь, хмурый Магомет. С разумом, как с дьяволом, в союзе Утверждаю: благодати нет. Нет в Иерусалиме Иордана, Есть обыкновенная река. Неаполитанец, я, Джордано, Утверждаю: истина горька. Если видишь все с небесной кручи. Если ты придумал забытье Здесь в груди Джордано, всемогущий. Что тебе неверие мое?! Я ли прочертил железом веху? Я ли озарил кострами век? Ты помочь не можешь человеку. Как тебе поможет человек? Верующих веру не нарушу. Но и раб, что входит в божий храм. Темное сомненье прячет в душу. Верует с грехами пополам. Потому что страшно человеку. Думает живое существо. Звездную оглядывая реку: Неужели нету ничего?.. Отрекаюсь! Будут вечно трусы Взорами глотать пустую синь. Отрекаюсь, господи Иисусе. Совесть мне ответствует: «Аминь». И неверие, огромное, как вера. Передам я брату своему, Потому что совесть — это мера. Большего не надо никому. Но, сойдя с заоблачных кочевий. Самодержца сдерживая тик. Ты воскликнешь, господи, во гневе: «На костер, — прикажешь, — еретик!» Что же я отвечу? Был я молод. Занималось утро в серебре. Но за твой пронизывавший холод Я готов согреться на костре. Знаю, у огня столпится оголь. Руки греть и бормотать: «Иисус…» «Господи, на одного не много ль?» — Я подумаю и с дымом вознесусь. Снова раб возьмется за тележку, Но, преданье смутное храня. Юноша подымет головешку И прикурит молча от огня…