Суд Рейнмена

- Что ты такое говоришь? Паша, не вздумай! — испугалась мать, но мальчик отвернулся лицом к стене, натянул на голову одеяло и задышал, как глубоко спящий человек.

Через два дня Павлик записался в секцию кикбоксинга, которую вёл маленький черноглазый, совершенно седой, но невероятно быстрый и ловкий учитель-японец. На тренировках подросток проводил не два, а четыре часа трижды в неделю, пропадал на школьном стадионе, всю зиму купался в море, каждое утро отмахивал бегом по четыре километра, дома отжимался, постоянно наращивая нагрузку, выжимал гантели по семь килограммов, дважды в день принимал холодный душ и уже через год из хилого подростка с тонкими сутулыми плечами превратился в крепкого загорелого юношу с рельефной мускулатурой и с блеском прошёл аттестацию на Чёрный пояс.

В этот день он, едва придя с аттестации, сразу же направился к беседке, облюбованной компанией Тольки Робокопа с компанией. Весь этот год Толька не решался снова «подкатиться» к Павлику. Он сам испугался, когда узнал, что после «разговора» «должник» оказался в больнице. Нарываться на «мокрое дело» «бригадир» боялся. Как и все ему подобные, Толька был трусоват. Ему нравились истории о крутых «бригадирах» и ворах в законе, но сам он до дрожи боялся попасть на шконки. Он знал, что делают зеки на зоне с пацанами, пришедшими с «малолетки» и поэтому решил что лучше оставить Уланова в покое, плательщиков достаточно и без него, фиг с ним, раз такой дохлый. А в этот день Павел пришёл сам.

Толькины дружки уже через десять минут разбежались, подвывая от страха и размазывая сопли по разбитым физиономиям. Толька, войдя в раж, начал размахивать «финкой». Один раз он полоснул Павлика по плечу… В больнице у Робокопа констатировали перелом позвоночника, и из больницы Толька отправился прямиком в санаторий для инвалидов. И Толька, и его «колдыри» потом сказали участковому, что били их какие-то «бичи», которые пришли выпить в их беседке. Назавтра после потасовки Павлик прихватил на школьном дворе Игоря, одного из Толькиных дружков, и тихо сказал:

- Слушай, падали кусок, вы вчера в последний раз рыпались. И чтоб от меня, моих предков и сеструхи на пушечный выстрел держались. Увидите — сворачивайте десятой дорогой и здоровайтесь вежливо. А то будет то же, что с вашим Робокопом зашибленным. У вас ведь заведено, что кто сильнее, тот и наводит порядок, так вот, вчера вы видели, что я не лох слюнявый. Сам запомни и всем передай: я только один раз предупреждаю! Всё понятно?

- Понятно, — пугливо пробормотал Игорь, втягивая голову в плечи и прикрывая разбитый накануне нос. Получить ещё раз ему не хотелось.

- Вот и усеките. Вам больше никто ничего не должен, а Робокопу должок я вчера с процентами отдал. И если ещё высунетесь, то поймёте, что вчера только цветочки были.

Теперь осиротевшая шпана действительно старалась держаться как можно тише. Никому не хотелось второй раз схлестнуться с Улановым, который из лоха неожиданно превратился в реального пацана. Павлик продолжал заниматься кикбоксингом и тяжёлой атлетикой, к двадцати годам стал одним из лучших бойцов Региона и не упускал случая круто разобраться с хулиганами, воинствующими неформалами и даже более серьёзными противниками. Мысль о том, что такие, как Толька, неуязвимы перед законом, но не смогут противостоять по-настоящему могучему противнику не оставляла его. И Паша продолжал тренироваться, удлиняя, усложняя тренировки и беспрерывно совершенствуя мастерство.

- Он прощать обиды не умеет, — заключила Ирина Андреевна. — И очень остро всё воспринимает. Так бывает с людьми, которые прошли войну или пережили жестокую несправедливость. Паша не повредился умом, он здоров. И он человек слова. Он тогда обещал: хулиганы в нашем дворе больше беспредельничать не станут, и так и сделал.

Глава 32.

ЯСНЫЙ ДЕНЬ, ДОЖДЛИВАЯ НОЧЬ

Синдия зашла в комнату и с порога услышала пулемётный стук клавиатуры. Павел сидел перед компьютером, и на белом поле монитора одна за другой выбегали строчки.

- Решил сегодня сделать пятнадцать листов, — пояснил Павел. — Двенадцать уже есть!

- Ну и как ты продвинулся?

- Нормально. Считай, две трети.

Павел включил проверку правописания. Текст мгновенно обвесился зелёными и красными штрихами, а на его фоне высветилось окно: «Предложение слишком сложное с точки зрения выбранного стиля проверки. Попробуйте разбить его на три или четыре части.».

- Ага, сейчас, — огрызнулся Павел и нажал «Пропустить всё». Зловредная машина ответила на это ожесточёнными придирками к каждой запятой, многоточию и жаргонному слову.

- Или я действительно наделал столько ошибок, или у меня на редкость вредный компьютер! — заметил Павел, отключая требование поставить запятую там, где она была совершенно не нужна. «Как интеграл в учебнике литературы», — подумала Синдия. Наверное, такое сравнение пришло ей на ум, когда она вспомнила свои муки на уроке математики с учительницей, злопамятной и придирчивой не хуже чем компьютер Павла. Высшая математика давалась десятикласснице Соболевской тяжко, а интегральные исчисления едва не стоили ей аттестата. Учительница математики презирала всех, кто не успевал в её предмете и делала всё, чтобы отравить им жизнь, не брезгуя никакими средствами. В ход шли: ежедневные вызовы к доске, смачные двойки и внушительные «колы», язвительные замечания, объёмные записи в дневнике, вызовы родителей. Кстати, беседа с родителями ученика всегда заканчивалась одинаково: расписав нерадивость ученика, математичка милостиво соглашалась подтянуть его, естественно, не за даром. «Ему мешает освоить материал только лень, иначе он бы уже исправил свои двойки!» — заявляла учительница, соглашалась пожертвовать свободным временем «всего» за пять рублей в час и за десять двухчасовых занятий получала сто рублей. По тем временам это были немалые деньги; кто-то месяц трудился и за меньший оклад, а учительница, ухитрившись за месяц иной раз «подтянуть» трёх – четырёх двоечников, имела хороший приварок к зарплате. Она была одета в импортную одежду, зимой щеголяла в дефицитной дублёнке и сапогах «Аляска», а в её авоське таинственным образом трансформировались продукты, о которых в начале 80-х годов простые педагоги могли лишь мечтать. А когда математичка словно невзначай щеголяла богатой коллекцией золотых украшений или открывала в учительской косметичку, коллеги кусали губы от зависти, а у директрисы начиналось разлитие желчи, судя по цвету её лица.

Математичка хорошо поняла свою выгоду и каждый раз, когда в портмоне оставалась одна зарплата, или её глаз падал на модельные туфли, бельё или модный костюм, она начинала действовать. Жертву себе она намечала на переменах, незаметно подслушивая разговоры учеников перед её уроком: «Дай домашку списать, я никак не врублюсь!». Подобные слова действовали на неё, как команда «Ату!» на охотничью собаку. В начале урока она торжествующе объявляла: «Все убрали тетради и учебники, взяли листочки, будет зачёт! Я дам вам шесть заданий, и через полчаса вы должны сдать мне готовые работы!». Потом она пересаживала учеников так, чтобы создать вокруг намеченной жертвы вакуум или подсадить к ней балбеса, который заведомо будет только отвлекать расспросами, не давая сосредоточиться. Все полчаса она кружила между партами, лишая учеников возможности посоветоваться друг с другом или списать решение, а по истечении тридцати минут она вырывала у учеников листочки, даже не глядя, кто уже закончил примеры, а кто только начал переписывать с черновика. Назавтра она оглашала оценки, требовала у жертвы дневник, писала развёрнутое послание родителям, «милостиво» соглашалась подтянуть ученика, и подросток, лишённый денег на карманные расходы или любимой передачи по телевизору, две недели исправно корпел над дополнительными заданиями, а в начале третьей недели сияющая математичка уже щеголяла в новых туфлях или, подкрашиваясь перед зеркалом в учительской, демонстрировала коллегам новый набор парижской косметики.