Мои погоны

— По личному указанию Верховного, — объяснили нам в первый же день.

Верховного десантники вспоминали часто. Говорили о нем с нотками снисходительности, как говорят взрослые дети о своих отцах. Божко утверждал, что каждый десантник может в любое время обратиться к Верховному.

— У него на письменном столе списки всех десантников, — утверждал Божко.

— И мы в них? — спросил Генка.

— Конечно!

«Вот это да!» — удивился я, хотя и не поверил.

Ветер утих. Стал накрапывать дождь. «Завтра утром, — снова подумал я. — Завтра шмякнусь — и прощай Зоя». Попытался представить, как она будет плакать, но ничего не получилось — все время возникало Зинино лицо: она улыбалась мне, а я, помимо воли, ей.

Генка тоже не спал. «Хорошо бы дождь до утра не кончился», — помечтал я: в ненастную погоду прыжки отменялись…

Проснувшись, я увидел небо — сплошную синь. «Значит, прыгать». — И я загрустил.

После завтрака Божко сказал:

— Айда, хлопцы!

Мы влезли в кузов полуторки и поехали на аэродром. Машина часто останавливалась, принимая новых и новых пассажиров — тех, кому предстояло прыгать. Дорога петляла по лесу, как убегающий уж. Потом грузовик покатил по полю — туда, где выделялись контуры «дугласов», с которых, как сказал Божко, нам придется прыгать недели через две.

Машина остановилась метрах в десяти от «дугласов», около аэростата. Десантники называли его «колбасой». Под «колбасой» покачивалась огромная корзина с узкой дверцей.

Мы слонялись вокруг «колбасы». И, должно быть, напоминали щенят, в которых страх борется с любопытством. Генка потянул рукой трос, свитый из тоненьких проволочек.

— Не балуй! — рявкнул крепыш в комбинезоне, с лычками младшего сержанта на погонах.

Крепыш обернулся, и я узнал Ярчука. На его груди блестела медаль «За отвагу».

— Здорово!

— Какими судьбами? — Ярчук выкатил глаза.

— Вторую неделю тут. Сразу после госпиталя.

— Значит, повоевал?

— Повоевал. А ты, вижу, не только повоевал, но и отличился?

— Было. — Ярчук чуть выпятил грудь.

— А Фомин где?

— Воюет.

— От Кольки Петрова не приходило письмо на мое имя?

— Приходило, приходило! Оно у старшины хранится.

— Кстати, как он? И Старухин, Паркин — что с ними?

— Когда уезжал, на месте были. Старухин, слышал, на фронт собирался. Казанцев тоже рапорт накатал. А Паркин подлизывается к Коркину.

— Тоська по-прежнему ворует?

— Поприжали ее. Казанцев постарался. Дотошный, доложу тебе, мужик! — В голосе Ярчука прозвучало одобрение.

— Слушай, — я доверительно наклонился к нему, — не страшно прыгать?

— Прыгнешь — узнаешь.

— А ты прыгал?

— Еще бы! Двенадцать раз. Недавно инструктором стал. Ведь из радиополка меня прямо в ВДВ направили. Я и радистом могу. — Ярчук вынул папироску, сделал глубокую затяжку и зычно крикнул: — Добровольцы есть?

Вышли три парня. Ярчук скользнул по их лицам взглядом:

— Надевайте парашюты!

Парни надели парашюты, направились гуськом к корзине. Ярчук смял в пальцах окурок и двинулся следом. Когда ребята разместились, крикнул:

— Давай!

Лязгнула лебедка, «колбаса» стала набирать высоту. Трос кончился, и она застыла в воздухе, как собака на поводке. Прошло несколько минут. И вдруг я увидел: из корзины вывалился человек. Внутри все сжалось. В это время от человека отделилась белая полоска. Прошло еще несколько секунд, и раскрылся парашют.

Когда ребята приземлились, «колбаса» спустилась, и Ярчук, не вылезая, крикнул:

— Следующие!

— Давайте, хлопцы, — Божко кивком показал мне и Генке на корзину.

Меня охватила паника, но я не поддался ей, влез в корзину, присел на корточки в углу. Напротив меня расположился Генка.

— Еще одного! — крикнул Ярчук.

Кто-то прижался к моему плечу.

— Давай! — Снова лязгнула лебедка. Корзина раскачивалась. «Снизу это незаметно», — подумал я и вцепился рукой в борт.

Ярчук усмехнулся.

— Кто первым?

Все промолчали.

— Тогда ты! — Ярчук показал на меня.

Я натянуто улыбнулся.

— Давай, давай, — поторопил Ярчук.

— Голова разболелась, — попытался схитрить я.

— Это ничего. — Ярчук открыл дверцу и…

Все случилось так быстро, что я не успел сообразить. Соображать я стал уже в воздухе, когда раскрылся парашют. Я вспомнил: надо подтянуться на стропах. Обхватил их руками, сложил, как учили, ноги и стал ждать. Увидел ребят, задравших головы. Ветерок обдувал лицо. Было приятно.

Приземлился я на пашню. От радости забыл отстегнуть парашют. Сел на разопревшую от жары землю и заорал во всю глотку:

— И-го-го!

Налетел ветерок. Купол парашюта наполнился воздухом, меня поволокло по пашне. Я «погасил» парашют и почувствовал себя десантником…

С «колбасы» мы прыгали еще несколько раз. Ярчук спрашивал:

— Сам прыгнешь или?..

— Сам! — отвечал я и смело подходил к дверце.

Предстояли прыжки с самолета. Все утверждали — это посложней.

— Главное, Жорка, не робей и о «запаске» помни, — напутствовал меня Божко. — А то многие теряются и тогда — похоронный марш.

Прыгнуть с самолета не пришлось. Накануне прыжка бригаду подняли ночью по тревоге, погрузили в теплушки и отправили на фронт. Мы думали, что будем десантироваться. Но нас привезли в Венгрию и сказали:

— Отныне вы пехота!

Файзула выругался, а я сказал себе: «Теперь лишь голубая окантовка на погонах будет напоминать нам о прыжках, о тактических учениях — о том, что совсем не похоже на фронт».

24

Мы шли по шоссе, по которому еще совсем недавно грохотала война. Об этом свидетельствовали выбоины, воронки, подбитые танки с поникшими стволами, обгоревшие автомашины на обочинах и другая военная техника, или нуждающаяся в основательном ремонте, или превращенная в металлолом. Наша гвардейская бригада шла сменять полк, от которого осталось совсем немного бойцов. Нас обгоняли полуторки и трехтонки с грузом, накрытым брезентом, навстречу медленно двигались, щупая помятыми радиаторами побитый асфальт, автобусы с красными крестами на боках и самые обыкновенные грузовики, в которых сидели и лежали перевязанные бинтами солдаты и офицеры. Я понял, что там, впереди, идет бой, и удивился, потому что не услышал ни орудийных раскатов, ни треска автоматных очередей — того, что говорило бы о близости переднего края.

За поворотом, который прошла наша рота, шоссе разделилось, и я, наконец, догадался, что бой идет там, куда сворачивают грузовики: именно оттуда появлялись санитарные машины и тянуло гарью. Дорога, по которой потопали мы, была безлюдной и вела в другую сторону, круто взбиралась на пригорок, поросший лесом. То, что мы свернули, удивило меня; я поделился своими мыслями с Волчанским — он, балагуря, шагал рядом.

— Начальству видней, — ответил Генка и, прижав большой палец к ноздре, высморкался.

«Наверное, нас в резерв гонят», — решил я, не очень-то веря в это: после выгрузки нам сказали, что, может быть, даже сегодня нашей роте придется отражать атаку.

Так мы топали часа полтора. Потом асфальт неожиданно оборвался, железные пластинки на подошвах наших сапог зацокали по булыжнику — в щелях между ним пробивалась жесткая, уже потерявшая свои соки трава — та, что в любую дырку пролезет, было бы где корни пустить.

Война обошла стороной эту дорогу, решающие бои, должно быть, проходили в другом направлении. Травка на дороге, красивые лужайки, прозрачные ручейки, пересекающие шоссе, — все это подтверждало: порохом тут не пахло.

По левой стороне простиралось сжатое поле, похожее на остриженного наголо солдата, справа был лес, в котором клены и дубы стояли вперемежку с низенькими соснами, какие встречаются только в горах. Зарослей и кустарников в лесу не было — одни лужайки. Птицы, наверное, не вили тут гнезд, потому что, они любят чащи, где можно укрыть свой «дом» и свое потомство от посторонних глаз.