Страница 31 из 41
— Воооз-дух!
Я вздрогнул и в первое мгновение не понял, что обозначает этот возглас. Я начал соображать, когда над лесом, почти касаясь макушек деревьев, появился «мессер», и угрожающий рев сотряс воздух. Прыгнул в кювет и затаился. Над головой просвистели пули, вонзились в землю совсем близко от меня. Шум мотора стих. Я хотел выбраться, но в это время «мессер» стал делать второй заход, и я остался лежать в кювете. Земля была сухой и пахла совсем не так, как должна пахнуть земля. Я решил, что эта земля — не наша родная земля, и поэтому она пахнет по-другому. В жизни все происходило наоборот: тогда, полгода назад, я ждал, что «он» налетит, но «он» не налетел, а теперь, когда я не думал об этом, «он» чуть было не оборвал мою жизнь.
Сделать второй заход «мессеру» не удалось: с низкого и тяжелого неба на него свалился наш истребитель, стал гоняться за фашистским самолетом, пока не пристроился к нему в хвост. «Мессер» покачнулся и свечой пошел вниз, оставляя за собой черный след; чернота расплывалась, постепенно теряла зловещую густоту. Наш истребитель круто взмыл вверх — туда, где, словно вода в глубоком колодце, виднелся голубой квадратик неба.
Я выскочил из кювета и, размахивая пилоткой, закричал «ура». Мой голос потонул в радостных воплях. Мы устремились в ту сторону, куда упал фашистский самолет, но окрик командира роты вернул нас назад, и я только тогда увидел, что среди убитых и раненых лежит на дороге и наш взводный. Его шинель была продырявлена пулями, на спине расплывалось кровавое пятно. Кровь капала на булыжник, стекала с его гладких, будто отполированных боков, земля жадно впитывала кровь лейтенанта. Я не сразу сообразил, что Сорокин убит, а когда понял это, то первым делом подумал, что мне крупно повезло: я шел от лейтенанта шагах в трех и, если бы не сиганул в кювет, наверное, лежал бы сейчас, бездыханный, на шоссе. По телу побежали мурашки, появилась слабость в коленях. И я заплакал. Мне было стыдно, но я ничего не мог поделать — слезы сами катились из глаз.
— Кончай! — рассердился Божко.
Я отвернулся и, продолжая плакать, стиснул зубы.
— Кончай! — чуть мягче повторил Божко. И добавил: — Это только начало.
— Нет! — истерично выкрикнул я.
Божко повернулся к Волчанскому:
— Дай ему воды, а то утопнем в его соплях.
Как ни странно, эти грубые слова успокоили меня — я даже от воды отказался.
Наш взвод сгрудился вокруг своего командира. Глядя на него, мертвого, мы молчали. Подошел ротный. Опустившись на одно колено, снял с лейтенанта планшетку, вынул из карманов документы. Обратившись к Божко, сказал:
— Похороните его.
Кроме Сорокина, наша рота потеряла еще двоих, раненых было шесть, и когда я узнал об этом, то снова почувствовал слабость в коленях.
Божко молча сунул мне лопату, и я вместе с другими ребятами стал рыть могилу. В глубине земля была чуть влажной красноватой. Мне почему-то казалось: это отсвечивает кровь лейтенанта.
Божко отвернулся, потер глаз. «И он, — подумал я. — А еще кричал на меня», — и, показывая свое великодушие, сказал:
— Не расстраивайся!
— Соринка попала, — пробормотал сержант.
«Рассказывай!» — не поверил я.
Ярчук принес плащ-палатку — не новую, б/у, выпрошенную у старшины роты, расстелил ее на земле, расправил все складки, словно это имело какое-то значение.
— Бери его за ноги, — распорядился Божко.
Я не понял, к кому он обращается, на всякий случай спросил:
— Это ты мне?
— А то кому же! — рявкнул сержант.
Тело лейтенанта показалось мне налитым свинцом. Я чуть не выронил труп.
— Осторожней! — предупредил Ярчук.
Мы положили лейтенанта на плащ-палатку, и Божко вместе с Волчанским стали хлопотать над ним. Потом мы бережно, ворча друг на друга, опустили труп в могилу, и каждый бросил в нее горсть земли.
— Запомним это, ребята! — громко сказал Ярчук.
Файзула усмехнулся — он стоял около меня с непонятным выражением лица. Я покосился на него, решил, что эта усмешка — в мой адрес. Мне было стыдно за свою слабость, и, чтобы как-то реабилитировать себя в глазах других и в первую очередь Файзулы, я выругался.
Божко посмотрел на меня, но ничего не сказал. Это ободрило меня, и я выругался снова.
Файзула тоже выругался и, не меняя непонятного выражения на лице, добавил:
— Лейтенанта убили и тебя, быть может, убьют, а меня — никогда.
— Почему?
— У меня амулет есть.
Я подумал, что Файзула малость чокнулся.
— Закругляйтесь! — крикнул командир роты.
— Еще три минутки, товарищ старший лейтенант, — сказал Божко. — Колышек вобьем. Разрешите?
Командир роты кивнул. Божко подошел к клену, срезал сук, отчистил его от коры, снял погон, извлек из него фанерную дощечку. (Такие дощечки вкладывались в погоны, чтобы они не мялись.) Помусолив огрызок химического карандаша, сержант написал на дощечке фамилию лейтенанта и поставил две даты. Расщепив сук, втиснул в него дощечку, воткнул все это в холмик. И сказал:
— Живыми останемся — памятник поставим!
После этого мы построились и снова пошли туда, где нас ожидали бойцы, которых нам предстояло сменить. Я оглядывался до тех пор, пока не исчез за поворотом холмик с табличкой, на которой было выведено: «Лейтенант Сорокин А. А. 1922–1944».
Он был всего на четыре года старше меня. У него, наверное, тоже есть мать и любимая девушка или, быть может, жена. Спросил об этом Божко — он шел, насупившись, глядя себе под ноги.
— Не знаю! — отрезал сержант. — Сорокин не докладывался мне.
Я не обиделся на сержанта — понял, почему он грубит.
Дорога была однообразно длинной и утомительной. Меня уже не радовали ни лужайки, ни сосны, вцепившиеся корнями в каменистый грунт. Облака раздвинулись, появилось солнце. В шинели стало парко. Волчанский ослабил ремень, расстегнул ворот:
— Топаем и топаем… Когда же конец?
«В самом деле», — согласился я и вдруг услышал треск автоматной очереди, доносившейся откуда-то издали. Посмотрел на Волчанского. Генка округлил глаза.
От дороги отделилась едва заметная тропинка, узкая и извилистая. Она вела в парк, обнесенный металлической изгородью.
— Гуськом! — скомандовал командир роты.
Чем ближе мы подходили к парку, тем явственней чувствовалась близость передовой: виднелись воронки, изгородь во многих местах оказалась поваленной, в ее каменном основании зияли, обнажая красный кирпич, похожие на раны дыры.
Тропинка круто свернула вправо, а мы пошли напрямик к пролому в изгороди. Навстречу нам вышел офицер в поношенной телогрейке. Козырнув командиру роты, он сказал:
— Заждались. Первая и третья уже подошли. — Голос у офицера был хриплый, простуженный.
— «Мессер» налетел, — ответил командир роты. — Двух бойцов и офицера потеряли, шестерых ранило.
Офицер промолчал, и я решил, что это его ничуть не удивило, потому что такое он видит каждый день.
Офицер приказал не шуметь и повел нас в парк. Липы и кусты давно не подстригались, и если бы не полуразвалившиеся гроты, встречавшиеся на пути, не обветшалые мостики, перекинутые через кристально-прозрачные ручейки, то я решил бы, что мы в лесу.
Подведя нас к кустам шиповника, ощетинившимся колючками, офицер сказал, обратившись к командиру роты:
— Вот оно — хозяйство ваше.
В центре кустов, замаскированная ими, начиналась траншея.
— По одному! — скомандовал ротный.
Я спрыгнул в траншею, оказавшуюся очень глубокой, и пошел вслед за Божко. Через каждые десять-пятнадцать метров от траншеи отделялись окопы. Возле них стояли солдаты с автоматами на груди, очень похожие друг на друга. Они показывали жестами, куда идти. Иногда мы останавливались, прижимались к стенам траншеи, пропуская идущих навстречу бойцов с повязками на почерневших лицах, в гимнастерках с оборванными пуговицами. Они молча кивали нам, мы — им.
25
Первое и второе отделения направились прямо, а мы свернули в окоп и петляли до тех пор, пока не очутились около блиндажа, устроенного под кустарником. Божко откинул плащ-палатку, заменявшую дверь: