Полужизни

– «Динь»... Звонок на двери в «Приюте ангелов» называли «Динь».

В глазах Мэри вспыхивает отвращение.

– Под фамилиями бисерным почерком было написано слово «Мрачнолес».

– В Линкольншире они жили на Мрачнолес-лейн, – откашлявшись, поясняю я. – Иначе говоря...

– Иначе говоря, они решили назвать съемную квартиру в честь той улицы.

– Да, это в их духе. Точнее, в ее духе.

– Я позвонила в дверь, – продолжает Мэри. – Поражаюсь собственной отваге! Не спрашивай, как бы я поступила, если бы дверь открыли! Понятия не имею. Только дома никого не оказалось. Справа от двери там выступающее окно. В него я и увидела фотографию в рамке, одну из тех, что ты в письме описывала, – он целует ее в щеку.

Во рту вкус желчи. Та фотография... Я в белоснежной гостиной «Приюта ангелов», Стивен пытается меня поцеловать...

– Я сразу поняла, кто передо мной. Приятель из «Экстренного вызова» снабдил меня газетными вырезками со статьями о процессе, фотографиями и так далее. Лица я узнала без труда. Неудивительно, что тебе захотелось спасти Стивена от неволи, у него же вид потерявшегося ребенка!

– Они по-прежнему вместе... Он дал показания против нее, она пыталась взвалить вину на него, а они вместе! С теми же фотографиями на стенах...

– Стены украшали не только безвкусные фотографии, – зло объявляет Мэри. – Я разглядела кое-что еще.

– О чем ты? – Надо же, она заставила меня написать то письмо, хотя прекрасно все знала.

– Я осталась ждать в машине. Не для того ведь в Лондон приехала, чтобы просто так сдаться! Через некоторое время вернулся Саймон Уотерхаус.

– Он тебя видел?

– Нет, – качает головой Мэри, – его интересовал лишь дом Краудер и Элтона. Уотерхаус ходил вокруг, заглядывал в окна, а потом сел в машину. Совсем как я! Около половины десятого к дому подошли Джемма Краудер и Эйден Сид.

Надеюсь, я не вздрогнула от ужаса!

– Он открыл багажник, что-то достал и понес в дом. Что именно, я не увидела, была слишком далеко, а за машиной Эйдена стоял большой белый фургон, загораживая обзор. – Мэри наматывает длинную прядь на руку – В окнах зажегся свет, и Краудер задернула шторы. Тогда Уотерхаус и решил: с него хватит. – Улыбка Мэри полна презрения к человеку, не проявившему должную настойчивость.

– А ты нет? – угадываю я.

– Нет. Между шторами осталась щель, так что я прямо с улицы видела, что творится в доме.

Эйден был наедине с Джеммой Краудер!

Мэри ждет вопроса, но я не задаю. Вернее, не могу задать.

– Я услышала стук молотка. Эйден вбивал в стену крюк, чтобы повесить картину. Угадай какую!

И гадать нечего. Вариант только один. Мэри считает виноватой меня...

– «Аббертон», – отвечаю я. – Эйден вешал «Аббертона».

– Мой «Аббертон», – бесцветным голосом повторяет Мэри. – Моя работа оказалась у чужаков. И не просто у чужаков...

– Я отдала ее Эйдену в доказательство того, что он не мог тебя убить. Он как заведенный это повторял, никаких доводов не слушал. На «Аббертоне» стояло твое имя и дата – 2007 год, а Эйден сказал, что убил тебя много лет назад.

– Откуда ты знала про имя и дату? В июне, когда я принесла картину в галерею, их там не было.

Я рассказываю о «Вратах в искусство», стараясь излагать понятнее.

– Боже милостивый! – шепчет Мэри и кусает губы так, что проступает кровь. Когда она затягивается, фильтр краснеет, как от помады.

– Я отдала картину Эйдену и больше ее не видела. Он не объяснил, что с ней сделал. Мэри, пожалуйста, прости...

– Ну, подарок есть подарок, – звенящим голосом говорит Мэри. – Я подарила «Аббертона» тебе, ты – Эйдену, Эйден – Джемме Краудер.

– Что ты сделала? Ну, когда увидела картину?

– А что я, по-твоему, могла сделать? Села в машину и рванула домой. Когда уезжала, Джемма Краудер осталась наедине с Эйденом Сидом, живой и невредимой. Думаю, это многое говорит о твоем... сожителе.

– Почему полиция разыскала тебя, а не меня? – Впрочем, может, они и пытались. Вчера в дверь мастерской стучали несколько раз. Вдруг это из полиции приезжали?

– Какая-то местная кошелка заметила меня и давай расспрашивать. Следовало соврать, да я не сориентировалась. Хотя любопытная дура мне даже помогла: она видела, как я уезжаю, а потом услышала два выстрела. Уотерхаус к тому времени уехал, я тоже уехала, в квартире остались те двое. Уверена, тут даже копы разберутся!

Меня заполняет неприятное чувство. Неужели я предала Мэри? Нет, глупости! Она мне никто! Я люблю Эйдена и должна ему доверять. Намеренно он меня никогда не обижал, а Мэри обижала.

Тут меня осеняет: я ее простила. Раз простила Мэри, прощу Эйдена. И что потом? К чему приведет всепрощение?

– Я одна такая...

– О чем ты?

– Все это время я боялась... Боялась, что не смогу простить Эйдена, если узнаю правду, вернее, то, что считала правдой. Получилось наоборот, и теперь я боюсь, что прощаю его слишком легко, и не только его, людей вообще. Я прощаю Эйдена, тебя, Стивена с Джеммой... Стоит представить боль и страх другого человека... – Горло перехватывает.

– Как не позволить себе прощать людей? Об этом ты хотела спросить?

По щекам катятся слезы, но мне все равно.

– Помню, родители говорили: «Мы христиане, Рут. Христианам свойственно прощать». А я не хочу прощать всех и каждого!

– Почему? – строго спрашивает Мэри. Совсем как учительница, требующая домашнюю работу, которую следовало давно сдать.

– Потому что тогда я останусь единственной, кому...

– Думаешь, ты единственная, кому нет прощения? Этого боишься?

Неужели она меня поняла? Это чудо, маленькое чудо!

– Я настраивала Стивена против Джеммы, изо всех сил старалась разлучить их, искренне считая себя целомудренной благодетельницей за то, что отказалась заниматься с ним сексом. – Я утираю слезы. – Не понимала, что секс это только секс. Любовь – это когда есть нечто большее. Так или иначе, это лучше и безобиднее, чем манипулировать сознанием человека. Получается, со Стивеном я использовала ту же тактику, что мои родители со мной, но поняла это только на суде. Тому, что Стивен с Джеммой со мной сделали, оправдания нет, но разве я это не заслужила? Разве я их не спровоцировала?

– Начнешь прощать всех и каждого, можешь увлечься и простить родителей, – предупреждает Мэри. – Не думаю, что тебе это нужно. Разве они простили тебя, следуя своей всепрощающей христианской морали? Ты послала им письмо, и где ответ? И это люди, проповедующие милосердие! На словах!

– Нет, они и живут так. После... того происшествия они навестили меня в больнице, сказали, что простили Стивена и Джемму. И что я тоже должна простить. По-моему, я единственная, кто так и не заслужил их прощение.

– Следовательно, ты единственный человек на свете, который прощения не заслуживает. Худший человек на свете, так?

– Да.

Вопрос Мэри вскрыл невидимый нарыв. Этого я так боялась? Стоило встретиться лицом к лицу со своим страхом, и он улетучился, оставив лишь гулкую пустоту. Веки смыкаются. Спать...

Мэри осторожно касается моего плеча:

– Нет, не так. Рут, ты не худший человек, а по-настоящему уникальный. Неужели не понимаешь? Лишь тебе удалось задеть твоих родителей за живое. Ты накричала на них, высказала такое, что им никто сказать не отваживался. Физическое насилие простить несложно, если, конечно, ты не жертва. «Стивен и Джемма? Прощены! Они ведь лишь хотели убить нашу дочь! Сорвавший с нас розовые очки? Вот ему нет прощения!» Понимаешь, о чем я?

Вроде бы понимаю. Если способна простить Стивена и Джемму, значит, я лучше и милосерднее, чем мои родители, хотя и не христианка, и в Бога не верю. Мэри, Стивен, Джемма, мама, папа, я сама – может, я смогу простить всех.

– Я о том, что твои родители – жуткие говнюки. Пошли они куда подальше!

Я слабо улыбаюсь и прошу:

– А теперь расскажи про Марту и Эйдена.

Огонек в глазах Мэри гаснет, словно внутри перегорела лампочка или сели батарейки.