Корона Анны

– Нелюня, а как же институт? Десять тысяч баксов, конечно, хорошо... Но тебя же отчислят из института.

– Ма, не дрейфь. Я уже звонила в деканат. Декана, правда, не было, он еще в отпуске, но я разговаривала с Галиной Петровной, из секретариата. Она сказала, что я могу взять на год академический отпуск. Нужно только заполнить специальные формы, они есть на Онлайн. Ма, ты что, подстриглась? – Неля наклонилась поближе к монитору, чтобы разглядеть маму получше.

– Да, немного подравняла волосы. Хотела перекраситься в рыжий, но Танька отговорила, – Кира поправила волосы. – Все-таки я не одобряю твое решение остаться в Америке. Или у тебя там кто-то появился?

– Нет, что ты. Я бы тебе сразу сказала. К твоему сведению, здесь почти все мужики озабочены только деньгами и все на «Виагре».

– Что-о?

– Говорю, что по телевизору и в газетах здесь все обсуждают только, как заработать побольше баксов, при этом избежав депрессии и импотенции.

Неля засмеялась своей шутке, и Кира ответила ей веселым прысканьем из Москвы.

– А как поживает Глеб Викторович? – спросила Кира с едва уловимым замиранием в голосе.

– Глен Викторович? Очень хорошо, просто прекрасно. Пишет картины вовсю, с утра до ночи, ночью, кстати, тоже рисует. Вся его квартира теперь превратилась в мастерскую. Хочешь посмотреть?

Аккуратно взяв в руки лэптоп, Неля встала и начала медленно поворачивать его экраном по всей комнате, подходя то к стенам, обвешанным рисунками, то к холсту на станке. Даже повернула лэптоп экраном вниз, показывая лежащие на полу эскизы.

– Ба-а... – протянула Кира, принимая нормальное положение вертикально, когда лэптоп был повернут и возвращен на стол. – Кого это он рисует? Не тебя ли? Уж больно похожа, мне, правда, не очень хорошо видно отсюда, из Москвы.

– Нет, мамочка, тебя. Любимую свою Кирюлю. У Глеба Викторовича, оказывается, феноменальная память. Он помнит такие подробности своей московской жизни, что можно летопись составить.

– И что же он помнит? – настороженно спросила Кира.

– У-у, мамочка, очень многое. И помидорные грядки на нашей даче, и рисунок обоев в нашей спальне, и даже перышко на твоей подушке. И как ты ему позировала... Он, кстати, мне рассказал, что во время путча в 91-м вы оба несли бутылки с зажигательной смесью, изготовленной по его рецепту: ты прятала свою бутылку под юбкой, а он свою – под рубашкой. Но все обошлось, и вы потом пили шампанское за победу.

Помолчав, Кира откинула челку со лба:

– Я поговорю с Глебом. Слишком много он...

– Поговори, мамочка. Правда, не уверена, что у тебя получится. Он ни с кем теперь не разговаривает. Разговоры его отвлекают, мешают творить.

Зарокотал лежащий на столе мобильный телефон. Неля взглянула на высветившийся номер и имя звонившего.

– Yes, yes. Okay, – ответив, положила телефон обратно на стол. – Это Глеб Викторович, сказал, что заправит машину, и минут через двадцать чтоб я выходила с вещами. Он меня отвезет на вокзал, оттуда я поеду в Нью-Джерси. А как там наша бабушка?

– Нормально, по-стариковски. Она будет очень переживать, что ты остаешься в Америке... – голос Киры звучал задумчиво и немного тревожно. – И что, на всех этих картинах – я? Он что, пишет по памяти?

– Да, мамочка. Всё – ты. В разных позах. Много портретов, но есть и постановочные. Конечно, много ню. Я тебе еще не все показала. Жаль, что у меня времени в обрез. В папке «Золотой фонд» еще штук двадцать, самых лучших работ. Там ты написана и в образе боярыни Морозовой, и ботичеллиевской Весны. Я недавно предложила ему нарисовать тебя голышом на крыше Манхэттенского небоскреба.

– Перестань! Прекрати паясничать! – голос Киры дрогнул.

– Почему же, мамочка? Я же ничего такого не сказала. Я просто хочу тебе сообщить, что Глеб Викторович тебя по-прежнему очень любит и не может забыть. Он мне рассказывает абсолютно всё о вас, даже как вы однажды занимались с ним любовью на крыше. Я так понимаю, что на него внезапно налетали порывы страсти, и он хотел тебя, невзирая на место и время. Он ведь – художник, человек творческий, свободный. И, между прочим, я не вижу в этом ничего ужасного. Я даже тебе немножко завидую. У меня не было и, наверное, никогда не будет такой сумасшедшей любви...

Кира уже молчала, только вытирала с лица невидимые на экране слезы. Темные полоски расплывшейся туши потянулись от ее глаз по щекам.

– И еще, мамочка, он очень добрый и чуткий человек. С идеалами. И мне очень жаль, что вы с ним расстались. Я бы мечтала иметь такого отца. Мне даже иногда кажется, что он и есть мой отец, самый настоящий, а не Трубецкой, и ты с моим рождением всё придумала.

– Нет, Нелюша, ты ошибаешься... Мы потом поговорим об этом...

– Ладно, мамочка, мне пора. Я тебе позвоню из Нью-Джерси, как приеду. Целую, родная. Привет бабушке, – Неля нажала мышку, и Кира исчезла. – Фу-ух...

Неля сидела, не шевелясь. Сердце ее забилось сильней: «тух-тух», причем удары возникали не там, где им положено – слева в груди, а почему-то в середине живота, и по нарастающей поднимались к груди. «Бедная мамочка, прости, что такое тебе устроила...» Неля прижала ладони к лицу, будто хотела зарыться, исчезнуть, чтобы ее никто не видел.

В ее закрытых глазах – полный мрак, мертвая ледяная бездна. Из этой бездны вдруг возникает Глен – совершенно голый. Подходит к ней, кладет свои ладони на ее груди, гладит соски, целует. И они оба летят в белый пух... Вот он падает на подушки, тяжело дыша. Смотрит в потолок. Поднимает свои мускулистые руки, делает ими плавные волнообразные движения. Говорит что-то, не совсем понятное для Нели – о какой-то постановке «Современника», об опоздавшей электричке...

– А как мы бежали, чтобы успеть на премьеру! – его ладонь касается ее плеча, гладит тихо. – Да, нельзя человеку отрываться от себя. Нельзя себе изменять. И менять в себе ничего не нужно, даже буквы имени своего... Ки-ра...

Вот так! Поначалу эти ошибки Глена звучали, как случайные оговорки. Спохватываясь, что снова принял ее за Киру, Глен извинялся. Но порой он как будто и не видел, или не хотел видеть, кто перед ним на самом деле. Он уносился в свои миры – любви и искусства – когда-то в молодости оставленные им. Вскоре Неля поняла, что Глен предпочел бы, чтобы Неля была... Кирой. И рисует он Киру. И любит Киру-Кирюлу, ее одну...

Неля мотает головой. Длинные волосы, вырвавшись на волю из соскользнувшей красной резинки, колышутся шатром.

– А-а... – подвывает по-волчьи.

Вот она – сидит на стуле, в шубе на голое тело. Немая, все суставы жгут огнем. Болит все, до последнего онемевшего суставчика, болит чугунная спина, затекли ноги. Он не дает ей встать, даже чтобы глотнуть воды. Впивается в нее сверлящими глазами и сосет, сосет из нее кровь.

Вот его рука с карандашом, поднятая, замирает надолго. Он смотрит на холст и вдруг с отчаянным стоном ломает карандаш. Садится на пол и, схватив себя за волосы, раскачивается, глядя перед собой несчастными глазами.

Неля подходит к холсту. Там – женщина ее возраста, в шубе, с ее лицом, ее телом. Но это – мама.

Вот она – на диване, голая, в розах. Хоть жуй эти розовые лепестки! Глеб у станка, проводит кисточкой последнюю линию. На миг застывает и... Издав дикий восторженный вопль, как молодой фавн, прыгает к ней на диван. Его губы целуют ее спину, плечи, волосы. Он швыряет розы вверх к потолку, яростно переворачивает Нелю на спину:

– Кира, Кирюля!..

Неле противно. Она презирает и ненавидит себя. Он ползает по ней, гадкий мерзкий паук, щупает ее, мацает. Ей хочется сбросить его с себя...

– Тварь!

Вскочив, Неля подбегает к стене и начинает срывать эскизы. Холодная решимость овладевает ею. Звякают на полу отлетевшие металлические кнопки. Разорванные женские лица грудой сыплются на пол. Затем раскрывается большая папка «Золотой фонд». Женские тела в различных позах и в разной степени законченности рисунка подвергаются той же казни: руки, ноги, головы летят в общую кучу, как в общую могилу.