Страница 15 из 30
ххх
Приблизительно через три недели, когда на нежную кожу Нели лег нью-йоркский загар, она неожиданно получила звонок от «самолетной» подруги – та звала ее в Нью-Джерси, где работала прислугой в доме у богатых евреев; их старшая дочь недавно родила ребенка, нужна была няня-уборщица.
К тому времени Неля, с одной стороны, была опечалена своими неудачными поисками работы, с другой – входила во вкус нью-йоркских пляжей. Океанский прибой, тающие на мокром песке медузы, шезлонги, пестрые зонтики, мешанина языков и наречий, таинственные взоры молодых мужчин – всё это серьезно расслабляло ее трудовой настрой.
Получив звонок и уточнив условия работы и оплату, Неля воскликнула: «Согласна! Выезжаю завтра же, первым автобусом!» Сложила свои вещи и даже купила упаковку немецкого пива, которое любил Глен, нажарила к его приходу картошку и закатила прощальный ужин.
Убирать чужой дом где-то в нью-джерсийской деревне и нянчить там чужих детей ей абсолютно не хотелось. Но это была настоящая работа, у американцев. А это означало, что за два с половиной месяца она отработает долг за билеты, купит себе шмотки, которые в Нью-Йорке, оказывается, на порядок дешевле, чем в Москве и, может, еще удастся попутешествовать по Штатам.
И что самое главное – наконец уедет от Глинтвейна. Его скептические хмыканья в ее адрес раздражали Нелю чрезвычайно. Самым ужасным было то, что она не могла Глена ни в чем упрекнуть по делу: он был замурован в броню своей напускной вежливости и великодушия – щедро подбрасывал ей деньги на карманные расходы. При этом Неля не могла избавиться от ощущения, что Глен – паук, злой паук. А себя она порой мечтательно воспринимала его будущей жертвой – прекрасной бабочкой...
Провели прощальный вечер: пили пиво с жареной, немного пересоленной и подгоревшей картошкой, слушали музыку. Глеб Гленыч, похоже, тоже был рад ее отъезду и даже немножко пустился в откровения:
– В данный момент я работаю в одной фирме ритуальных услуг. Нет, не гробокопателем и не обмывающим трупы. Руковожу там дизайном. Как бы тебе вкратце объяснить? Люди помирают, и их надо хоронить, так? Но их ведь просто в гроб не положишь – перед этим их надо умыть, одеть в приличную одежду, еще разослать приглашения на похороны, отпечатать программу церемонии прощания, раздать родным и близким поминальные открытки. Вот наша фирма и обеспечивает всю оформительскую часть.
– И как оно – работать в таком заведении? На психику не давит? – спросила Неля. Почему-то ей захотелось отодвинуться от Глена подальше, хотя итак сидела на достаточном от него расстоянии.
– Честно признаться, поначалу сильно смущало. Там у нас в фирме, знаешь, есть шоу-рум – зал, где экспонируется все это барахло: костюмы, платья, носки, четки, таблички для гробов, урны для пепла, короче, весь джентльменский набор покойника. Мне, чтобы из своего офиса попасть в офис менеджера, приходится каждый раз проходить через тот зал. Это – единственное, к чему трудно было привыкнуть. Хоть оно и странно: с натуральными покойниками я имел дело еще, когда учился в институте; нас водили в анатомку и – ничего, смотрел спокойно. А вот этот зал почему-то не переношу...
Изменившись в лице, посерьезнев и погрустнев, Неля спустила ноги с кресла. Рассказ Глена отозвался в ней смутной печалью, тревогой и... жалостью к нему. Угадала глубокую, скрытую беду этого на вид оптимистичного, но в душе очень несчастного человека.
– Но вы же – художник. Как же так?.. Мама говорила, что ваши картины выставлялись в галереях Москвы и Парижа, что когда вы писали портреты на Арбате, собиралась огромная толпа, люди даже залезали на фонари, желая поглазеть на вашу работу. И тут – какая-то похоронная контора, буклеты, урны с пеплом...
Глен пожал плечами:
– Что сказать? Было дело. Рисовал. Насчет Парижа мама немножко преувеличила. И про фонари на Арбате тоже не припоминаю. Но в галереях Москвы выставлялся... В общем, так: дело это давно минувших дней, и все неправда, – его явно стал тяготить этот разговор.
Вдруг почувствовал, что эта девочка заглянула в его душу и поняла то, что он тщательно скрывает все эти годы от многих и от себя самого.
Внимательно посмотрел на нее. В приглушенном свете лампы лицо Нели приобрело особую мягкость: запавшие у переносицы тени, выбившийся завиток волос у чистого лба, взгляд сострадательных глаз – все вмиг заключилось в единое и произвело на Глеба такое сильное впечатление, будто кто-то в утихшем храме опустил пальцы на клавиши органа...
Странное для обоих молчание длилось неизвестно как долго.
– А я вот тоже: учусь в пединституте, но не для себя – больше для мамы с бабушкой. А чего хочу в жизни, сама толком не знаю, – призналась она.
– Ничего, еще разберешься, пробовать у тебя еще время есть... Похоже, мы немножко засиделись. А тебе завтра рано утром в дорогу.
– Да, первый автобус в Нью-Джерси – в пять утра. Разбудите меня в половине четвертого, ладно? Только разбудите обязательно. Я, может, буду брыкаться и прятаться под одеяло, но вы не обращайте на то внимания.
ххх
Испуганная птица вспорхнула с подоконника, когда Глен щелкнул выключателем и яркий поток света ударил по всей комнате. Он полагал, этого вполне достаточно, чтобы проснуться любому. Сам Глен давно страдал бессонницей. Однако Неля лежала, не шелохнувшись, и усом, имей она таковой, не повела.
Плед наполовину сполз на пол, открывая ее ногу до самого бедра и кусочек розовых шелковых трусиков с черной кружевной бахромой. Нелин рот был приоткрыт, ее длинные волосы, днем обычно собранные сзади в узел, сейчас были распущены и беспорядочно спутаны.
Постояв пару минут, Глен кашлянул, снова щелкнул выключателем. Трудно было поверить, что можно спать, невзирая на все эти громкие щелканья и покашливания. Но не дрогнула ни одна Нелина ресничка, ее лицо выражало такую открытость миру, невинность и беспечалие проснувшейся, но так крепко спящей молодости, что Глен усомнился, спит ли она в самом деле, или притворяется. Наклонился к ее ушку и вдруг... услышал запах ее тела. Повеяло ландышами в весеннем лесу, сосновой корой, ручьями талого снега...
– Нелюша, вста-а-авай.
Она пробормотала что-то невнятное: «И если уйду... Чур меня...» И крепко сжала подушку.
Голова Глена сильно закружилась, какие-то предрассветные тени поползли в окна... С остервенением он защелкал выключателем и вдруг заорал:
– Мадам Трубецкая! Подъем!
ххх
Нелина трудовая карьера длилась ровно десять дней. Вечером накануне она позвонила Чернову, предупредив, что возвращается завтра утром в Нью-Йорк тем же, первым автобусом. Просила положить ключ под коврик у двери.
Подробности ее работы и причины увольнения она потом излагала Глену сумбурно, с возмущением и ругательствами в адрес хозяйки, которая «эксплуатировала ее нещадно, пила кровь хуже пиявки» и, в конце концов, рассчитала, не доплатив, кстати, пятьдесят долларов, за которые Неля собиралась еще «повоевать».
По его совету, она тогда начала искать работу через газеты. Возвращаясь с работы, Глен заставал ее расхристанной, иногда в пижаме, сидящей на полу, где на раскрытых газетных полосах стояла чашка кофе, валялись ручки, мобильный телефон, пилочка, щипчики для ногтей и пузырьки лаков.
– Как успехи, мадам? – спрашивал Глен из ванной, сдерживая гнев в голосе: в тазике валялась кипа нестиранных полотенец, все шкафчики были распахнуты, его крем для бритья почему-то лежал на другой полочке, обмылок расплывался в мутной лужице в раковине, а на сушильных трубках висели ее разноцветные трусики и лифчики.
– В двух местах обещали перезвонить, в третьем сперва позвали на интервью – кассиршей в винно-водочный магазин, но потом перезвонили, сказали, что уже не надо. В общем, облом, – отвечала Неля из комнаты. – Сегодня разговаривала с мамой, она передает вам привет.