Страница 4 из 7
Так как приглашать этого музыканта было много дешевле, чем других, учащиеся медресе чаще всего именно его звали на свои устраиваемые в складчину пирушки.
На одной такой пирушке я и познакомился с ним.
Иногда в разгаре веселья учащиеся подшучивали над Рахими Кандом, а некоторые позволяли себе проделки, переходящие грань допустимого, обижали его.
Однажды мои однокурсники – более ста человек – собрали в начале учебного года деньги для учителя – тысячу пятьсот тенег. Вручив учителю в виде подарка к началу года (так называемого ифтитахона) тысячу четыреста тенег, остальные сто тенег решили истратить на ночную пирушку, пригласив на нее тамбуриста.
Угощение на эти деньги получилось довольно скромное, и музыканта позвали самого дешевого – Рахими Канда. Певцами выступали по очереди все желающие самоучки – «савти», как их называли на жаргоне учащихся медресе.
Пир начался. Рахими Канд играл на тамбуре, а любители пели. Среди пирующих оказалось немало людей с хорошими голосами. Они пели один за другим и поэтому не уставали, зато Рахими Канд, игравший без передышки с вечера до полуночи, так переутомился, что уже не в силах был бить по струнам своими одеревеневшими пальцами. Тамбур его умолк. Учащиеся потребовали, чтобы музыкант продолжал играть, но он решительно отказался.
– Хоть убейте – не могу больше!
– Вот как! – с угрозой воскликнул один из певцов, Амин, по прозвищу «Мышь».
– Да так – больше играть не стану!
– Эй, друзья, вставайте, устроим «кучу малу»! – крикнул Амин-Мышь и повалил Рахими Канда на ковер. На них навалилось несколько озорников. С криком и шутками они принялись колотить и мять бедного тамбуриста. Тот сперва стонал и охал, а потом заплакал и взмолился, чтобы его отпустили. Его не слушали, продолжали бить, пока он не пообещал снова взяться за свой тамбур.
Рахими Канд поднялся. Сев на свое место, он дрожащими пальцами ударил по струнам. Но дребезжащие звуки походили теперь на жужжание мухи, запутавшейся в сетях паука.
Тут подали последнее угощение – плов. Перед гостями и устроителями пирушки выстроился ряд блюд. Это спасло Рахими Канда от мучителей: вкусный дымящийся плов они предпочли игре на тамбуре.
Когда пирушка подошла к концу и все стали расходиться, устроители вечеринки рассчитались с Рахими Кандом, – дали ему положенные две тенги, а сверх того поставили перед ним большую чашку плова, накрытую лепешкой, – для его ребятишек.
Ох, как осчастливило Рахими Канда неожиданное подношение! Благословляя хозяев, он говорил:
– Да воздаст вам бог за это, желаю всем вам стать мударрисами, муфтиями, алимами, раисами, казиями и казикаланами [6]!
– Знаешь, друг, чтобы твои слова исполнились, все теперешние мударрисы, муфтии и всякие раисы должны умереть или потерять свои должности, – сказал один из учащихся. – Если же все важные лица, которых ты своим пожеланием попросту проклял, прослышат о твоих словах, они устроят тебе такую «кучу малу», что живым не останешься!
– Пуская, ответил Рахими Канд, и его губы, кажется, впервые за весь вечер сложились в улыбку. – Если после «кучи малы» мне всегда будут давать чашку плова да еще и лепешку, я не стану жаловаться на судьбу!
* * *
Конечно, Рахими Канд не мог прокормить свою семью на две тенги, перепадавшие ему, увы, не каждый день, да на случайную подачку раз в несколько недель, а иногда и месяцев на свадьбах и пирушках. Никаким ремеслом он не владел, ничему другому не был обучен, поэтому подрабатывал немного, продавая сласти. Для настоящей большой торговли у него не было капитала. Весь его товар состоял из кучи наколотого сахара и небольшого количества леденцов и конфет. Кусочки сахара побольше он продавал по два пула за кусок, а мелкие куски – по одному пулу. Разложив на одной стороне подноса сахар, на другой – дешевенькие конфеты и леденцы из патоки, он каждое утро выходил к караван-сараю Джаннатмакони, садился на суфу и поджидал покупателей; товар его имел спрос в основном среди уличных мальчишек.
Из-за этого побочного занятия к имени Рахими-Тамбуриста прибавилось слово «Канд» – «Сахар», под этим прозвищем он и был известен среди бухарцев.
Иной раз и я покупал на копейку что-нибудь из «коммерческих товаров» Рахими Канда. Выбрав кусок сахару или конфету, я закладывал лакомство за щеку и посасывал, усевшись на суфу. Покупал я конфету не потому, что хотел сладкого; меня привлекали занятные рассказы и анекдоты продавца, которые я мог слушать, сидя подле него. Он всегда был рад даже самому бедному покупателю и охотно вступал в разговоры.
Рассказывал Рахими Канд большей частью о случаях из своей жизни или о том, что довелось увидеть я услышать. Однако он, мягко выражаясь, не чурался преувеличений. И, бывало, сочинял такие небылицы, что слушатели рты раскрывали. Рассказывал он красочно, будто в самом деле был очевидцем или даже участником происшествия. Кажется, музыкант-лоточник и сам свято верил во все, что произносили его уста. Мне больше всего нравились как раз его, похожие на сказку, вымыслы.
Из того, что довелось мне услышать от Рахими Канда, я запомнил два рассказа, и мне хочется привести их здесь.
Однажды Рахими Канд пожаловался мне на плохие времена, на то, что люди теперь утратили хороший вкус и перестали ценить настоящее искусство.
– Будь у людей вкус, умей они ценить искусство, – начал он, – сумели бы отличить настоящего мастера, оценить его игру и не стали бы плохих музыкантов возносить до небес, а таких, как я, – швырять в пыль! Все эти ваши прославленные музыканты всего-навсего самоучки, они в глаза не видали хорошего учителя, не знали настоящей школы, выросли на почве искусства, как растет сама по себе сорная трава в цветнике. Зато они здорово дурачат простаков, расхваливают себя перед неразборчивыми людьми и выманивают у них деньги. А я вот несколько лет обучался у мастеров первой руки, овладел подлинным мастерством и не могу заработать теперь на кусок хлеба, на платье, чтобы прикрыть наготу!
После такого вступления Рахими Канд продолжал:
– Я десять лет обучался и служил у Насруллы, продавца котлов. Люди называли его для краткости просто Насрулла-Котел. А он в свое время считался лучшим знатоком шашмакома [7].
Когда я полностью овладел искусством исполнять на тамбуре макомы – они текли из-под моих пальцев, как струи ручья, – мой учитель стал брать меня с собой на пиры. Однажды Насрулла-Котел взял меня на пирушку, которую устроил зять казикалона в своем саду в селении Хитойон.
Были там и другие певцы и музыканты. Настроив на один лад свои инструменты, мы играли вместе, хором пели и певцы. Увеселение продолжалось до полуночи. Когда гости съели последнее блюдо плова и разошлись кто куда, чтобы поспать, мой учитель обратился к хозяину:
– Если пожелаете я разрешите, мы с моим учеником сыграем для вас отдельно.
Понятно, зять казикалана с удовольствием согласился, и Насрулла велел мне приготовиться для исполнения мелодии Наво [8]. Я настроил тамбур, учитель взял в руки дойру. Он запел, отбивая ритм, я аккомпанировал ему.
Вдруг прилетели два соловья и опустились прямо на то дерево, под которым сидели мы. Послушали некоторое время наше пение, видно, уловили ритм и принялись щелкать в такт нашей мелодии. Это еще больше воодушевило моего учителя, он стал состязаться с соловьями, испуская услаждающие слух стоны! Я не отставал и своими умелыми пальцами заставлял дрожать струны тамбура, как струны самого сердца. Слушатели млели от нашей волнующей музыки. Соловьи потерпели поражение в этом состязании – замолкли, а через минуту, ошалелые, кинулись к нам. Один сел на гриф моего тамбура, другой на ободок дойры моего учителя. Все наши слушатели пришли в неистовый восторг, громкая похвала взвилась к самому небу!
Я не сомневался, что такого рода рассказы Рахими Канда далеки от истины, но не подавал вида, что не верю ему, притворялся, будто принимаю все за чистую монету, ведь почувствуй он с моей стороны хоть малейшее недоверие, очень рассердился бы и, возможно, порвал бы со мной знакомство; во всяком случае, мне больше никогда не довелось бы услышать от него подобные истории.