Страница 78 из 84
И медленно катится к складке местности, где мы укрываемся. Я не хочу показаться несносным в своей ретивости офицером, но и не хочу, чтобы рота «С» полегла здесь в укрытии или слишком сильно отстала от роты «D», возглавляющей атаку. Я встаю во весь рост под градом пуль и хожу взад-вперед вдоль ложбины, призывая солдат подняться взмахами трости, поскольку голоса моего никто не слышит.
Ни один из них не шевелится. Не скрою, при виде такой повальной трусости меня на мгновение охватывает несвойственный мне гнев, но потом я осознаю: не получи я офицерские звездочки благодаря своему университетскому образованию и общественному положению, то сейчас бы лежал вместе с остальными парнями, страстно надеясь, что этот чертов лейтенант заткнется или схлопочет пулю.
Я бросаюсь к младшему капралу и начинаю поднимать его на ноги, рассчитывая пристыдить солдат нашим примером. Капрал чуть ли не распадается на части в моих руках.
Он мертв, конечно же. Они все там лежат мертвые, уткнувшись лицами в приклады своих винтовок, прикрыв локтями головы. Я проверяю еще двоих — рядовых Данхэма и Беннета — и по виду ран заключаю, что их скосили шрапнельные пули. Возможно, они попали под наш собственный огневой вал, а возможно, под удачный удар немецкой артиллерии, но град шрапнели сразил всех до единого на месте.
Хромая и теперь используя трость по прямому назначению, а не в качестве средства воодушевления, я ковыляю впереди вражеского огневого вала. Уже на самом подходе к немецкому проволочному заграждению скатываюсь в воронку, где ожесточенно бранятся сержант Акройд и Рэдди — мой сосед по землянке, молодой лейтенант Рэддисон. Голосов я не слышу, но вижу перекошенные белые лица и брызги слюны, летящие из ртов. Только через несколько секунд до меня доходит, из-за чего они спорят. Животы у обоих распороты, словно мясницким ножом, и они стоят на коленях в зеленоватой жиже, над дымящейся грудой выпавших внутренностей. Похожие на школьников, застигнутых врасплох с выпущенными из штанов рубашками, они лихорадочно пытаются затолкать скользкие белесовато-серые ленты кишок обратно и слабеющими голосами спорят, где чьи.
Пока я смотрю на них, оцепенев от ужаса, спор заканчивается: сначала Рэдди перестает кричать, медленно валится на левый бок, закатив глаза, и падает в кучу собственных потрохов. Потом сержант Акройд с почти балетной грацией наклоняется вперед, совершая руками загребающие движения, которые становятся медленнее, медленнее, а потом и вовсе прекращаются — как у механической куклы с иссякшим заводом. Я начинаю карабкаться наверх, прочь из воронки, обратно под очищающий пулеметный огонь, но напоследок вижу, как сержант Акройд медленно обращает ко мне бескровное лицо и шевелит бескровными губами, произнося какие-то слова, которых я, к счастью, не слышу.
Жалкие остатки роты «D» проделали дыру во вражеском проволочном заграждении и захватили пятьдесят ярдов передового окопа. Меня еще дважды сбивает с ног взрывной волной, один раз отбрасывает в колючее заграждение — очень больно, но в конце концов я выбираюсь оттуда и второй раз в жизни спрыгиваю с присыпанного землей бруствера в немецкую траншею.
Дородный сержант и тощий как щепка рядовой резко поворачиваются ко мне на полусогнутых ногах, словно собираясь пырнуть штыком.
— Спокойно, парни, — с трудом выговариваю я. Собственный голос кажется мне чужим, и я уверен, что они ровным счетом ничего не слышат. Две огневые завесы, немецкая и наша, слились в яростный шквал огня и металла на этой миле окопной линии.
Но сержант отводит рукой в сторону винтовку рядового, сам опускает штык и подается ко мне:
— Боже милостивый, сэр! Вы тяжело ранены. Ляжьте, сэр.
В первый момент я исполняюсь уверенности, что он прав и что я умираю, возможно даже, уже умер, но потом окидываю себя взглядом, и мне приходится потереть грязными костяшками кулака губы, чтобы не расхохотаться или не разрыдаться. Весь мой китель спереди насквозь пропитан кровью капитана Брауна. На моих плечах налипли сгустки мозгового вещества. Из глубокой ссадины на лбу продолжает течь кровь. Ясное дело, в глазах этих физически и психически истощенных людей я выгляжу как помесь краснокожего индейца с демоном ада. Спохватившись, что сейчас не время для смеха, я подаюсь вперед и говорю:
— Доложите обстановку, сержант.
Пожилой мужчина выпрямляется чуть ли не по стойке «смирно». Голоса я почти не слышу, больше читаю по губам. Даже сквозь вонь кордита я унюхиваю запах рома, исходящий от него.
— Мы удерживаем этот участок окопа, сэр, — докладывает сержант. — Я и еще человек десять парней из взвода лейтенанта Холла. Немец продолжает контратаковать, но он особо не усердствует, просто забрасывает нас ручными гранатами, которые легко выкинуть обратно, сэр.
Словно в доказательство последних слов в траншею залетает немецкая граната с ручкой и с шипением падает ярдах в трех от нас. Тощий рядовой спокойно отставляет в сторону винтовку, поднимает гранату и швыряет обратно через тыльный траверс. Взрыв следует меньше чем через секунду.
— Они с восьмисекундным запалом, сэр, — сообщает сержант с презрением в голосе. — Фриц предпочитает не держать их в руках дольше секунды-другой. Уйма времени, сэр.
Я киваю и оглядываюсь кругом. Это не Садовые Окопы. Мы находимся, наверное, ярдах в ста от нашей цели наступления. Судя по наспех накиданным здесь земляным мешкам, мы захватили что-то вроде передового наблюдательного окопа. Словно в подтверждение моего предположения за поворотом раздаются крики, и с полдюжины уцелевших солдат роты «D» отступают в наш маленький сектор траншеи, стреляя из винтовок и бросая гранаты Миллса. Я прижимаюсь к тыльной стенке. Немецкие ручные гранаты залетают к нам и тотчас вышвыриваются обратно; вражеские шестидюймовые снаряды рвутся на «ничейной» полосе в нескольких ярдах позади нас; снаряды наших восемнадцатифунтовок взметают фонтаны земли и ошметки трупов в дюжине ярдов впереди. Мы с сержантом утыкаемся лицами в грязные мешки и ждем, когда осыплются комья земли и осколки.
Потом я поворачиваюсь к сержанту и кричу:
— Где лейтенант Холл?
Меня обдает запахом спиртного.
— Он пошел назад, сэр! Туда, где укрывается рота «С». Какого черта они не идут к нам на подмогу, как было приказано? А, сэр?
Я отмахиваюсь от вопроса.
— Мы будем удерживать этот участок окопа, пока нам не пришлют подкрепление или не прикажут отступить, — кричу я. Все пятеро мужчин собрались около меня. Двое погибли несколько секунд назад, когда к нам залетела граната с более коротким запалом, чем они думали.
Я обвожу взглядом лица бойцов. Они понимают, что мой приказ равносилен смертному приговору, но не выказывают никакого возмущения. Двое отходят к углу, где траншея круто поворачивает справа от нас. Другие двое отходят к углу слева. Сержант начинает снимать патронташи с убитых.
— Боеприпасов не хватит до вечера, — говорит он. Мне хочется сказать что-нибудь воодушевляющее — ну там «мы продержимся» или «хватит до прибытия роты „А“», — но просто киваю и иду по траншее, помахивая тростью, а по пути останавливаюсь, чтобы подобрать упавшую под ноги немецкую гранату и швырнуть обратно. Артиллерийский огонь с обеих сторон, направленный на наш участок неглубокого окопа, не стихает, а, наоборот, усиливается. Когда я поднимаю голову и оглядываюсь, один из двух рядовых на нашем левом фланге корчится на земле, держась за пах, превратившийся в кровавое месиво. Его товарищ смотрит на него выпученными от ужаса глазами. С правого фланга доносятся крики на немецком… немцы!.. и стоящий там младший капрал выпускает семь пуль одну за другой. Такое впечатление, будто он молится, но, подойдя ближе, я начинаю разбирать слова литании, произносимой дрожащими сухими губами: «Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“… Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“… Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“…» Он делает еще три выстрела и перезаряжает винтовку.
Похлопываю младшего капрала по плечу и иду обратно на левый фланг, почти ожидая, что вот сейчас люди в сером спрыгнут с бруствера или выбегут из-за угла и заколют меня штыками, прежде чем дойду до сержанта. Помахиваю тростью и тихонько насвистываю. Я очень счастлив.