Избранное

Он заволновался, заискал в памяти, но его душевную пустыню не посетили никогда ни истинная страсть, ни путаные муки преступленья. Самый мир был ему не сложнее детской картинки, нарисованной цветным карандашом… Зажмурясь, он с усилием припомнил какой-то пожар, свидетелей которого уже не оставалось в живых; потом вспомнил старца, бывшего до него приманкой богомольцам, — своевольного и умного старика, к которому он питал благоговейную зависть; ещё не забыл он пухлую одну барыню, целый час терзавшую его исповедью в грехах, в сравнении с которыми померкали и багровые цветы Содома… она шипуче наваливалась на молчальника прелой грудью, полною мерзости, и самая исповедь её была блудом. Страшась, что братия разуверится в нём и кинет его, беспомощного, на скитском берегу, он решился на своё последнее униженье.

— На восток взирайте, — полуслышно прошелестел Евсевий слова, украденные от помянутого предшественника.

— Отродясь взирали на восток! — дружно отвечала братия.

Евсевий помолчал и вот начал мелко и часто чихать, и все стали переглядываться, не зная, имеет ли и это своё место в поученьи.

— Хорошим людям не завидуйте, а придите и поучитесь от ихнего быту… — Он почти задохнулся от длинной Фразы. — Огня бойтеся, баб бежите…

Смущённой братии показалось, что пастырь шутит над ними; престарелым овцам его нечего было опасаться женского соблазна. Стоя на пороге иного бытия, он лишь приоткрывал им дверь, у которой все они толпились; старик и сам понял это. С минуту он ревнивым взором ощупывал братию, и когда приметил подавленную усмешку Филофея, грозное и тщетное негодование овладело им: ещё шалил в нём удивительный огонёк жизни.

— Блудник, блудник… — застонал он, прерывая крик чиханьем. — Где, где у тебя лик? У тебя на шее лик, сполз, сполз… Лови его теперь, лови!

Так ничтожный жучок перегрызает уцелевшие волокна дерева… По наущенью опытного Вассиана, Кир давал больному плесневый хлеб, в надежде, что вместе со рвотой изойдёт из него и хворь. Евсевий плакал, но ел, и уже по тому, как он жевал, с усилием подтягивая челюсть, видно было, что ночь его близка. Лёжа в постоянном и мокром знобе, как в воде, старец капризничал, чудил и как будто даже пахнул меньше. Вдруг по неизъяснимой прихоти он позвал к себе любимца своего Виссариона; он призывал его настойчиво, три дня сряду, и тут-то порешился Вассиан сделать тайную вылазку на противный берег.

А, очутясь в Макарихе, надоумился казначей навестить кстати и Лукинича, который в прежние времена никогда не отказывал в совете. В доме было тихо, но из закрытой каморки доносилась воркотня и тоненький всхлип. «Видно, мальчишка животом мается. Эх, просвирочку бы захватить!» — подумал Вассиан и тихонько заглянул в щелку двери. Председатель вплотную и с занесённой рукой стоял перед отцом, а тот сидел в шапке, держась руками за темя и скосив глаза на пудовые вассиановы сапоги, предательски торчавшие из-под двери, Не мешая сыну учить отца, Вассиан неслышно присел на лавку и сидел долго, пока не начало клонить в дремоту; тут и вышел Лукинич — почему-то с деревянным уполовничком в руках.

— Вам чего, гражданин? — зловеще спросил он, и в левом глазу его, ближнем к окну, родился ястребиный блеск.

— Из жизни, браток, выселяют! — всхлипнул казначей, делая вид, будто ничего и не видел. — Песочек, браток, из-под берега берут, в пучину осыпаемся… аль на святой-то земле крепче капищам стоять? — Ему показалось, что неуместно начал жаловаться: следовало сперва пошутить, а когда разойдётся машина, тогда и действовать. — Избица-т новая, хорошая! Клопа-то не завёл ещё? Хошь, браток, я тебе притащу парочку в бумажке, на разведенье, а? — Он потыкал пальцем в черепок с бальзамином, опухшим, как в водянке. — Полей, браток, травка водицу любит!

Лукинич всё глядел на казначея, а слушал только всхлипы из каморки, и вдруг заговорил. Мимоходом потянув про старинных праведников, бравшихся при случае и за меч, он указал, что скиту уже составлен приговор, и единое спасенье в том, чтоб пристращать кого следует несвоевременным огоньком. «Смолевата тесина от недоброго взгляда возгорается». В этом выразилась вся степень его душевного переполоха; вряд ли он надеялся вызвать скитчан на дурость, а потом открытием заговора починить свою репутацию; уже и теперь доносом на неблагополучную деятельность Виссариона он мог бы наверстать упущенное. Лицо его потемнело, усы распушились, когда утверждал, что в ночах солнца нет.

— …в нощах луна светит! — несмело возразил казначей и тут же прыснул в горстку старческим смехом: явно, председатель шутил над дураком, а шутит — значит выход есть и из горящего дома. — Греховодник, а греховодник… ты б его в башку не бил, старика-то своего! Старикам в голову вредно… — Одерзев, он даже предложил дарма подшить валенцы, торчавшие дырами из печурки.

— Ага, ты мне взятку хочешь дать? — значительно произнёс председатель, приподымаясь и раскрывая страшный глаз на казначея. — Так ты хочешь подкупить меня?..

Может быть, он и теперь ещё шутил, но Вассиана из избы точно ветром выдуло.

Был вечер; задрав хвосты султанами, мчался скот от оводов, и Вассиан сразу попал в пыльную гущу движенья. Едва уклонившись от осатанелых коней, он метнулся в коровью половину стада, и тотчас одна, чёрная и со стеблиной болотного остреца в зубах, наскочила на него сбоку. Лёжа комочком на земле, он закрывал голову руками, а та стояла как бы в раздумьи, стоит ли пороть рогом этот отяжелевший старческий зад. Так он пролежал бы и неделю, если бы кто-то не вывел его из опасности. Только на крыльце пронькина дома, где на хлебах обитал Виссарион, он признал свою спасительницу, ещё недавнюю гостью скита; она шутливо спрашивала, не ушибся ли казначей при паденьи.

— Маточка, я животом ударился, а в нём костей нету. Уж очень я, маточка, коров боюсь; гусей тоже, а пущe коров. — Он сокрушённо просунул палец в дырку своей ряски, продранной при паденьи. — Тут, маточка, бегун наш где-то обитает!

— Я тоже к нему, — сказала Сузанна, имея в виду Виссариона.

Плечи казначея так и вспорхнули:

— …тоже к нему? Ой, вот удача! Боязно мне его видеть, лютой правды наскажу, а как встренетесь, шепните ему, маточка, чтоб скиток-то навестил. Смеркается наш Евсевий, гаснет, со смертью трудится… и всё по нём тоскует. А коли страшится, как бы со службы не уволили, так ночью бы… ночью, когда все начальнички спят. Я бы в лодочке подождал под бережком, да и свёз бы на часок. Попроси его, маточка, корить да задерживать не станем: какой он монах, только шкуру спасал… а тебя заране спаси бог, маточка! — и побежал, ликуя благополучному окончанию вылазки в мир.

Сузанна поднялась на крыльцо и, потянув за верёвку, вошла в дверь. Полутёмные сенцы загромождали плотничий верстак с недоструганной, свисавшей к полу тесиной; дальше, в зеленоватом полумраке двери, выводившей на двор, умывался из глиняного рукомойничка высокий парень. Он вопросительно повернулся к гостье, и вода текла впустую из его сомкнутой пригоршни.

— Кого? — спросил он наконец.

— Вас, — сказала Сузанна.

Он перестал умываться и с сомнением покачал головой.

— Наверно, Проньку ищете, нас всегда мешают, мы похожи, только я хромой. — Он снова нагнул рукомойник. — Прокофий в ячейку пошёл. Из ворот выйдете — налево, а там увидите савинское окно, голубенькое. — Плеща и фыркая от ледяной воды, он продолжал умываться, а Сузанна не уходила. — Проводить, что ли?

— Мне вас надо, — повторила она, трогая стружки на верстаке.

Она пропустила его вперёд, и опять он шёл затылком назад, сам не замечая сходства с одной незабываемой встречей. Войдя, он вытерся докрасна полотенцем и стал готовить себе еду: накрошил в квас луку и хлеба, а другой ломоть густо посыпал солью.

— Я ещё не ел с утра. Хотите со мной? — Она отказалась, он искусственно засмеялся. — Пока всё очень таинственно. Хотите, предскажу всё наперёд? Вы, наверно, как и Пронька, в газетах пописываете. Кроме того, вы меня видели однажды в этом дурацком чёрном балахоне, и теперь вам любопытно, как это монах, служивший не один год некоей высокой тайне, мог так легко сбежать на другой берег… на другой берег жизни! — поправился он, добавляя соли на ломоть. — Только смотрите, на мне не заработаете: Пронька раза два уже писал про меня в газету. Но я могу объяснить и в третий раз: видите, в этой тайне вот уже тысячу лет ничего не скрывается. Это есть не более, как опиум для…